Имя Мессаллины — ненасытной развратницы, одержимой самыми низкими страстями, — давно стало нарицательным. Оттого, возможно, ученые долгое время игнорировали ее фигуру как объект серьезного исследования, отмахиваясь от документальных свидетельств о ее жизни как от не внушающих доверия, а от нее самой — как от не представляющей никакого интереса шлюхи. Но автор книги «Мессалина: распутство, клевета и интриги в императорском Риме» Онор Каргилл-Мартин предлагает новый и подчас неожиданный взгляд на ее поступки и мотивы, в деталях описывая удивительные нравы и порядки той эпохи. «Лента.ру» с разрешения издательства «Альпина нон-фикшн» публикует отрывок из книги.

На заре II века поэт Ювенал сочинил свою шестую сатиру — пожалуй, самое неприятное и самое знаменитое из его произведений. Лирический герой, воинствующий женоненавистник, на протяжении почти семи сотен строк советует своему другу не жениться, разоблачая все типы женственности и женщин, какие он только способен вообразить. Если ваша жена красива, она будет тщеславной; если уродлива, от нее нет проку; если она богата, то будет помыкать вами; если вы любите ее, она будет вас мучить; если она умеет играть на лире, то у нее слишком ловкие руки; если она говорит по-гречески, то она слишком эмоциональна; если она спортивна, то мужеподобна; если она религиозна, то непременно ударится в колдовство; и, конечно, если она умна, то все обернется совершенно невыносимым кошмаром. Даже идеальная женщина — красивая, плодовитая, богатая, знатная и целомудренная — находит способ разозлить Ювенала. Само ее совершенство, предостерегает он, сделает ее гордой, а кто потерпит такое в жене? Вам будет простительно счесть, что это исчерпывающий список выпадов Ювенала в адрес женщин, но на самом деле в нем нет предмета самой большой его озабоченности — женской способности к измене. Ювенал утверждал, что в Риме его времени не осталось ни одной целомудренной женщины — город слишком погряз в грехе и чувственности, чтобы допустить подобное, — и что худшей из всех была Мессалина. Время действия — где-то до 79 год н. э.* Вы приближаетесь к Помпеям со стороны побережья, минуя пригородные бани, проходите под бочарным сводом ворот Порта Марина, прорезающих городские стены и простоявших здесь семь столетий. Сейчас они заброшены, но двойные фортификации, усеянные бойницами, свидетельствуют о том времени, когда устойчивая власть Рима еще не распростерла свои крылья надо всем полуостровом, когда Италия не была столь мирной и процветающей, как теперь. Сегодня в этих богатых прибрежных курортных городах у Неаполитанского залива основное внимание уделяется не войне, а торговле, развлечениям и показному потреблению. Сразу направо, как только вы входите в город, — храм, посвященный Венере, богине любви и секса и покровительнице Помпей, окруженный ландшафтными садами, расположенными на искусственных террасах, с которых открывается вид на долину внизу. Вы продолжаете путь мимо святилища Аполлона и крытой базилики, где рассматриваются судебные дела, и виа Марина расширяется, увлекая вас в центр города на открытое пространство Форума.

Ступая по плиткам полированного травертинского мрамора, вы проходите дальше на виа дель Абонданца и сворачиваете налево у Стабианских терм в менее благополучные боковые улочки Помпей. Мостовые здесь узкие, нависающие над ними балконы вторых этажей заслоняют свет. На углу двух таких проулков — Виколо дель Балконе Пенсилеи Виколо дель Лупанаре — стоит нелепое, узкое, клиновидное двухэтажное строение, напоминающее нос корабля, с террасой, огибающей фасад. В зависимости от того, в какое время дня или ночи вы пришли, на развилке дорог вокруг этого здания может быть очень оживленно. Мужчины входят и выходят, женщины стоят, прислонившись к дверным проемам, или перегибаются через балкон, окликая прохожих. Вы пришли к борделю, или, как называют его ваши латиноязычные спутники, лупанарию, что переводится как «волчье логово». Вы проскальзываете внутрь через вход с Виколо дель Лупанаре и оказываетесь в широком коридоре. Стены украшают простые фрески — красные орнаменты с маленькими грифончиками и лебедями. Эти стенные росписи, имитирующие более дорогие тканые гобелены, доходят до самого глинобитного пола. Из центрального прохода открываются пять узких комнат: одни без окон, другие с маленькими окошками высоко наверху, в каждой каменная платформа, упирающаяся в заднюю стену, украшенная нарисованными красными «лентами» и каменными «подушками». Пол вокруг дверных проемов внутри борделя удивительно гладкий; там нет ни канавок, ни отверстий — ничего, что указывало бы на наличие дверей.

Возможно, уединение обеспечивали занавески, а может быть, в приватности и не было необходимости. Пространство над каждым из дверных проемов украшено эротическими панно, изображающими пары мужчин и женщин. Сцены не выглядят очень уж смело, позы не особенно разнообразны. Вопреки некоторым предположениям, это не меню сексуальных услуг, предлагаемых клиенту. Ни на одном из этих изображений, к примеру, нет орального или гомосексуального секса, хотя оба вида услуг упоминаются в граффити, покрывающих стены борделя. Эти картины создают абстрактный, цензурированный, интимный эротический идеал, где красивые, влюбленные с виду пары занимаются любовью на расписных кроватях, заваленных пышными матрасами, подушками и яркими простынями. Достаточно опустить взгляд и заглянуть в дверные проемы под этими картинами, чтобы понять: никакого отношения к реальности борделя они не имеют. Части стен, на которых нет фресок, испещрены граффити: именами, рисунками, сексуальным хвастовством. Одна надпись пародирует знаменитое изречение Цезаря «Пришел, увидел, победил»: «Пришел, поимел, вернулся домой». Слои надписей — с их отчаянными декларациями идентичности, вопиющими «здесь был такой-то и такой-то», — напоминают нам о том, что это пустое пространство когда-то постоянно и энергично использовалось. В широком холле между комнатами обнаженные проститутки демонстрируют свой «товар», клиенты исследуют их предложения, а бандерша следит за тем, чтобы деньги были уплачены полностью. В уборной в дальнем конце девицы смывают следы последнего мужчины, бреют ноги и накладывают макияж. В комнатах по полу раскидана торопливо сброшенная одежда; чаша вина стоит возле «кровати»; если уже поздно, горит масляная лампа, покрывающая стены стойкими разводами сажи; а на каменном выступе в глубине комнаты проститутка и ее клиент совершают свою финансовую сделку. Бордель в Помпеях вполне можно рассматривать как пример того типа заведения, в котором Ювенал представлял себе Мессалину. В этом лупанарии такие же маленькие отдельные комнатки, как в описании Ювенала; можно вообразить, как здесь раскатывали подстилку, чтобы прикрыть холодный камень помпейского ложа-платформы, такую же, какая была у Мессалины, а копоть на ее лице, вероятно, была от масляной лампы вроде тех, что обнаружены в этом лупанарии. В воображении Ювенала прибежище императрицы характеризуется убогой, неудобной бедностью и контрастом, который оно составляет материальной роскоши императорского дворца ее дневных часов. Сатирик подчеркивает зловоние, духоту и жару в борделе Мессалины, и в помпейском лупанарии с пятью плохо вентилируемыми комнатами на площади около 10 на 10 м должна была царить именно такая атмосфера. Вообразив Мессалину в этом борделе, наглядно представив себе ее стоящей в коридоре и совокупляющейся на каменной платформе, которая заменяла кровать, мы наконец можем оценить, насколько шокирующей была сатира Ювенала. Нет ничего дальше от дворца, от достоинства и величия императорской власти, чем подобная картина. Внешний облик Мессалины меняется вместе с ее окружением. Ювенал заставляет ее маскироваться, прикрывая черные волосы светлым париком. Светлые волосы в Древнем Риме ценились и считались привлекательными, но среди коренного населения встречались редко. Гораздо чаще белокурость ассоциировалась с североевропейскими пленницами, которых вывозили из Германии или даже Британии: этих девушек обращали в рабство, продавали и нередко принуждали заниматься проституцией. Ниже в той же шестой сатире Ювенал пишет о flava lupa — «белокурой шлюхе», занимающейся своим ремеслом под открытым небом среди разрушенных могил на обочине дороги. Новообретенная белокурость делает Мессалину похожей на проститутку, но, так как она жена Клавдия, это может подразумевать еще одно унижение. Это выглядит чуть ли не как инверсия британского триумфа четы: Ювеналова Мессалина превращается из женщины, возглавлявшей процессию в своей увитой цветами повозке (carpentum), в одну из белокурых британских пленниц, которые шли, закованные в кандалы, позади. Физическая трансформация Мессалины продолжается в ночи: к утру ее лицо становится «темным» от копоти дешевых масляных ламп, которыми она пользуется для освещения. Возвращается она «гнусной», грязной и почти неузнаваемой, проскальзывая под одеяло императорской постели. Имя римской женщины несло в себе ее семейную историю, и, окончательно стирая свою дневную идентичность, Мессалина у Ювенала меняет имя. Лициска — женская уменьшительная форма от греческого λύκος и означает что-то вроде «маленькая волчица». Состоящее из одного слова имя иностранного происхождения явно предназначено для того, чтобы восприниматься как имя рабыни. Из помпейских граффити известно, что проститутки обычно работали под подобными одинарными именами: Венерия, Фортуната, Сукесса, Юкунда. У многих из них был сексуальный подтекст, и имя Лициска не исключение. В римском мире было много продажного секса, а в латыни много слов для обозначения мужчин и женщин, которые им торговали. Самый нейтральный термин — meretrix — можно перевести просто как «проститутка». В буквальном смысле он означал «зарабатывающая женщина». Если требовался более обидный оттенок, можно было использовать уничижительное слово scortum. Это более грубое слово применялось к секс-работникам обоих полов и несло больше моральной нагрузки. Буквально оно означает «кожа» или «шкура». Возможно, происхождение этих слов неясно и неаппетитно с общечеловеческой точки зрения. Оно могло вызывать ассоциации между шкурой животного и кожей человека, объективируя проститутку как всего лишь кожаный мешок. Возможен и другой вариант: термин мог отражать ассоциацию между обработкой кожи, повторяющимися ударами молотка, стуком, катанием и обработкой шкур и половым актом, увековечивая насильственную и механическую версию занятий любовью.

На самом нижнем конце римского спектра секс-работы находилась lupa. Этот термин буквально означал «волчица» и использовался для обозначения наиболее низко павших социально и морально, самых легкодоступных проституток из всех: уличных, девушек из убогих борделей и тех, что торговали собой в некрополях, раскинувшихся вдоль дорог, ведущих в город и из него. Это был настолько распространенный термин, что он породил латинское обозначение борделя — лупанарий.