"Лес. Частный случай": в театре "Эрмитаж" идет самая странная пьеса Островского

Постановщик Михаил Левитин решил отметить столетие знаменитого спектакля Мейерхольда "Лес" и перечитал пьесу Островского. Это очень странная пьеса, замечает он. Здесь нет главных героев, здесь все равны. Просто живут себе люди, как лес растет. Ни морали, ни социальной позиции. И интрига пустая: продаст ли помещица очередную лесную дачу, отожмет ли у нее купец лишнюю тысячу - ничего не изменится. И не надо сюда приплетать "Вишневый сад": нет в "Лесе" чеховской проблематики и быть не может. Поэтому спектакль называется "Лес. Частный случай".

Правда, замечает режиссер, ритмы Островского были не созвучны уже 1920-м годам. Поэтому Мейерхольд пьесу радикально перемонтировал. Тут Левитин последовал за великим предшественником, но во всем прочем не собирался себя ограничивать.

На самом деле у Мейерхольда тут одолжено немало. Это и параллельный монтаж, когда в двух концах сцены одновременно идут два действия (у Левитина этот принцип не строго выдержан, но обозначен). Это и балаганный дух, и сплошная клоунада ("словечка в простоте не скажут, все с ужимкой"). Заимствована даже основная сценическая конструкция. У Мейерхольда над усадьбой Пеньки вздымался воздушный мост в виде параболы: символ свободы, которой лишены лесные обитатели. У Левитина он превращается в изогнутый дощатый подиум, обрывающийся в пустоту. А к потолку привешены брусья, едва колеблемые, как стволы сосен: тот же лес, но в посмертном состоянии (художник Гарри Гуммель).

Вообще-то, оппозиция сад - лес здесь все же имеется. Имение Пеньки стоит в лесах, но окружено садом. Смысл тут можно выкроить такой. Культура, в самом широком значении, растет и перепутывается, как лес. Но чтобы создать произведение искусства, пьесу или спектакль, нужно этот дикорастущий хаос как-то упорядочить: пробить просеки, расчистить подлесок, разбить клумбы.

Но режиссер Левитин заявляет, что позволил спектаклю расти на собственных дрожжах, вполне вегетативно, надзирая лишь за ритмом, чтобы публика не заскучала. А поскольку он деятель высококультурный, вышла вещь предсказуемая: парад литературных образов и архетипов, отчасти гибридных или мутировавших.

Помещица Гурмыжская (Ирина Богданова). Пожилая нимфоманка, измазанная белилами, хищная дама в последнем приступе бабьего лета. Тут даже фрейдизма никакого не надо, хотя я заготовил было частушку: "Шел я лесом-камышом, видел Фрейда голышом".

Ключница Улита (яркая характерная роль Ольги Левитиной). Пожилая нимфоманка, измазанная румянами, она же дура-приживалка в эльфийском платье из лоскутов - наподобие языческого чудо-дерева, украшенного цветными лентами. Разговаривает визгливыми междометьями.

Воспитанница Аксинья (Мария Глянц). Безумная дева, простоволосая и босая, помесь Офелии и Айседоры Дункан. Есть тут и русалочьи мотивы - ведь у Островского каждая вторая девушка норовит утопиться.

Буланов, любовник Гурмыжской (Андрей Павлов). По пьесе - прыткий "молодой человек, недоучившийся в гимназии". В спектакле - скорее недоросль Керубино из "Свадьбы Фигаро".

Купец Иван Восмибратов (Денис Назаренко). Демонический мужик с топором, в красной рубахе, с крестом навыпуск. Вариация хармсовского Ивана Топорышкина, только без черного пуделя.

Сын его Петр (Василий Корсунов). Родитель характеризует его: парень-овца. Но это скорее нежный теленок - тот самый, что бодался с дубом в поговорке.

Несчастливцев: Фауст с куплетами Мефистофеля. Доктора Фауста, с нелегкой руки Шпенглера, трактуют как сумрачное олицетворение всей технокультуры Запада. Но Фауст (и у Гёте, и у Гуно) тянется вовсе не к знанию: он давно понял, что во многом знании много печали, и тот, кто умножает информацию, умножает скорбь. Фауст ищет лишь максимально острых ощущений. Таким его и играет Станислав Сухарев, в особо патетических местах впадая даже в блатную истерику.

К героям Островского вся эта жуткая галерея относится очень косвенно. Лишь Сергей Бесхлебнов (Счастливцев) изображает то, что драматург прописал: нормального рыжего клоуна, виктимного, но задиристого пьянчужку. Да Петр Кудряшов (лакей Карп) никого из себя не корчит, но умудряется создать внятный и симпатичный образ.

А есть тут еще босоногий призрак Пушкина (Виктория Закария). Без речей, зато на тамтаме стучит как заяц. При чем здесь Пушкин? А просто в первом действии все наперебой декламируют "У Лукоморья дуб зеленый…" Но этот пушкинский пролог - тоже ведь парад архетипов, только сказочных.

Спектакль получился не смешной, но содержательный. Пестрота музыкального оформления (от Моисея Вайнберга до Эдит Пиаф, от цыганочки до африканских вувузел) придает ему приятный привкус капустника, домашний такой. Есть тут и мейерхольдовская биомеханика - например, в эротических сценах. Есть и эффектный финал. Хотя почти четыре часа кромешной трагической клоунады - это, на мой вкус, все же многовато.