Двадцать и сто восемьдесят лет спустя

Оставим за кадром вопросы авторства-соавторства, сотрудничество с Огюстом Маке и другими литературными "неграми". Подивимся другому. 180 лет — для литературы это очень, очень большой срок. За это время расцвели (а потом многие увяли) романтизм и неоромантизм, реализм критический и реализм социалистический, модернизм, а потом модернизм с приставками "пост" и "мета", и прочие, прочие "измы". 180 лет назад, в 1845 году, Гоголь как раз жег второй том "Мертвых душ". Тургенев не написал даже "Записки охотника" и был известен как автор поэм и стихов. Никому не известный семнадцатилетний Толстой (Лев Николаевич) тоже не писал пока ничего, кроме юношеского дневника. А Толстой Алексей Николаевич и вовсе не родился. Как не родились Чехов, Бунин, Набоков, Булгаков, Хемингуэй, Джойс, Фолкнер и многие, многие, многие. За сто восемьдесят минувших лет были написаны сотни и десятки тысяч книг. Сотни и десятки тысяч из них умерли. Забыты безнадежно. Но вот написанные ради денег и увеселения почтеннейшей публики "Двадцать лет спустя" — равно как другие вещи о мушкетерах, "Королева Марго" и "Граф Монте-Кристо" — живут. Чтобы попытаться понять, почему такое, я впервые после детских лет перечитал "Двадцать лет…" Да, во многом, конечно, права моя сестра и соавтор Аня: если б кто-то сейчас сократил эту вещь (но не холодной, а мастерской рукой!), читатели сказали б такому подвижнику "спасибо". Книга очень и очень неспешно разгоняется, и к сотой странице д’Артаньян только-только успевает объехать своих друзей и вырулить к сюжетным перипетиям. Зато потом история начинает нестись вскачь. Что же, помимо острого сюжета, сделало эту книгу столь популярной на протяжении десятилетий и веков? Почему ее продолжают и продолжают читать и издают миллионными тиражами? Как, например, ту, что в моей домашней библиотеке: Александр Дюма, Двадцать лет спустя. М.: Правда, 1990 — выпущенную тиражом 500.000 экземпляров. То есть вы понимаете, да? Едва советская власть в конце восьмидесятых ослабила вожжи и перестала диктовать, какие книги и сколькими экземплярами следует печатать, как ведущее партийное (!) издательство страны выпустило именно Дюма полумиллионным тиражом! Своим скромным беглым взором я увидел несколько вещей, которые обеспечили вышеупомянутой книге жизнь если не вечную, то бессрочную. Во-первых, как мне показалось, сильно поспособствовало ее успеху то, что печаталась она (как и многое другое у Дюма) в периодических изданиях с продолжением. Помнится, когда передача "Что? Где? Когда?" только стала завоевывать свою славу, я придумал для нее вопрос — который, впрочем, в редакцию так и не послал. А именно: вынести "знатокам" "Три мушкетера" или "Двадцать лет спустя" (без разницы) и журнал "Крокодил". И задать вопрос: что объединяет два эти издания? Ответ: в "Крокодиле", "журнале политической сатиры", печатались в ту пору фельетоны — а книги Дюма первоначально выходили именно как "фельетон", то есть отрезной от газеты лист, где за дополнительную плату помещалось самое интересное (feuilee — лист, листок). Оттого, что каждая глава в книге имела отдельную жизнь, в ней обязательно должно что-то происходить. Что-то интересненькое. В ней должна была быть завязка, кульминация и развязка. И, обязательно, затравка на будущее. Приманка, заставляющая читателя с нетерпением ждать следующий номер газеты. И покупать его. С этим Дюма (с помощью Огюста Маке или сам, не знаю) справлялся блистательно. Интрига, которая появляется и поддерживается в каждой главе, и книжному изданию помогает в смысле неослабевающего интереса. Второй момент: Дюма мастерски вписывает своих выдуманных героев и свой залихватский сюжет в исторический фон. Прекрасный пример: как Атос прячется под эшафотом, и ему в лицо прыскает кровь отрубленной головы Карла Первого. Кстати: как и положено беллетристу, Дюма никогда не фиксируется на тяжелом и страшном (в отличие от "настоящих" писателей, мастеров большой литературы). Кровь на лице Атоса — это и все, что мы, читатели, видим из сцены казни английского короля. Блестящая лаконичность! Подобных моментов лихого, вольного, но и мастерского обращения с Клио множество. Равно как и вдумчивого объяснения, отчего-почему происходили те или иные события французской истории. Вдобавок выписан исторический фон, как правило, остро, ярко, горячим пером и сердцем. Эк автор, к примеру, припечатывает ненавистного ему Мазарини: " — … Я говорю об этом скаредном итальянце-интригане, об этом холопе, пытающемся надеть на голову корону, украденную из-под подушки, об этом шуте, называющем свою партию партией короля и запирающем в тюрьмы принцев крови, потому что он не смеет казнить их, как делал наш кардинал, великий кардинал. Теперь на этом месте ростовщик, который взвешивает золото и, обрезая монеты, прячет обрезки, опасаясь ежеминутно, несмотря на свое шулерство, завтра проиграть; словом, я говорю о негодяе, который, как говорят, ни в грош не ставит королеву. Что ж, тем хуже для нее! Этот негодяй через три месяца вызовет междоусобную войну только для того, чтобы сохранить свои доходы…" Оказывается весьма полезной для действия и для восприятия другая уловка автора: платили ему построчно, поэтому для него чем больше в книге диалогов, тем лучше. И чем больше действия, всякий раз начинающегося с абзаца, — тоже. Вот и в моей любимой 69-й странице такое: "…Едва он [Базен] повернул за угол Еврейской улицы, мальчик, как гончая, пустился по следу. Д’Артаньян снова занял прежнее место за столом в полной уверенности, что не пройдет и десяти минут, как он узнает все, что нужно. И действительно, мальчишка вернулся даже раньше этого срока. — Ну? — спросил д’Артаньян. —Готово, — сказал мальчуган, — я все знаю. — Куда же он поехал? — А про полпистоля вы не забыли? — Конечно, нет. Говори скорей. —Я хочу видеть монету. Покажите-ка, она не фальшивая? —Вот. —Хозяин, — сказал мальчишка, — барин просит разменять деньги. Хозяин сидел за конторкой. Он дал мелочь и принял полпистоля. Мальчишка сунул монеты в карман. — Ну а теперь говори, куда он поехал? — спросил д’Артаньян, весело наблюдавший его проделку. — В Нуази. —Откуда ты знаешь? — Не велика хитрость…" Но ведь читатель-то — он тоже любит диалоги и быстро сменяющие друг дружку картины. Так что приемчик писателя точно попал в чаяния массы. В вышеприведенном диалоге мы видим еще одно притягательное свойство Дюма-беллетриста: он почти все время в совершенно правильных, гомеопатических дозах подтрунивает над своими героями, в том числе главными. И пусть они схематичны и зачастую герои-функции, но они все разные, и в диалоге и действии ни за что не перепутаешь д’Артаньяна с Портосом или Атосом. Да и сами эти герои прекрасно придуманы и навеки остаются в наших сердцах. Не случайно всезнайка "Википедия" около ста пятидесяти экранизаций о мушкетерах насчитывает, начиная с 1898 года — получается, чаще чем раз в год, про "мушкетеров" кино снимают! В общем, 180 лет для книги, казалось бы, — гигантский срок, но "Двадцать лет спустя" все равно живет, и живет, и помирать не собирается.