о стихах фронтовика Давида Самойлова

«Жили-жили, да и тоже ушли неведомо куда в одночасье... А потом заела нас цвель мещанская, оставшихся на лаврах победителей почивать, ровно как по Маяковскому. И Самойлов, его ещё, помнится, Давидом звали, взял да и написал по этому поводу стих. Так себе стих, не больно-то и великий. Только уж очень... горестный».

Сам чёрт их не разберёт — тех поэтов. Душу бередят, а поди пойми — для чего...

Был он студентом МИФЛИ, с 1938-го — Московского института философии, литературы и истории. Ну какой толк с такого-то человека? Разве выйдет что путного?.. А выпускником был? Ой, нет... Не был. Там война случилась и ещё всякое...

Поэты — с ними всегда так. То у них война, то думы о Родине... И Родину ту вечно пишут они с большой буквы. Странные люди. Странные...

Были его сокурсниками Лилиана Лунгина, Борис Слуцкий и Михаил Кульчицкий, Сергей Наровчатов и Павел Коган, Семён Гудзенко. Выпускаться вернулись не все. Война была Великая... А фамилия того поэта была Самойлов. Ну... И звали его Давид. Странно это всё. Странно...

Вязьма, Тихвин, Волховский фронт, Мга, 1-й Белорусский, Берлин. По наградным листам — сорвиголова. То бронетранспортёр захватит, то немцев покосит в траншее. Поэт, одним словом. Одним словом, мастер художественного слова.

Всё слова да слова.

За словами и леса смыслов не выискать.

Люблю обычные слова,

Как неизведанные страны.

Они понятны лишь сперва,

Потом значенья их туманны.

Их протирают, как стекло,

И в этом наше ремесло.

За великих почитали они только великих. И он тоже, который Самойлов. Кто у них был в чести? Сельвинский, Симонов. А кто про Самойлова добрые слова из великих других говаривал?

Ахматова, Заболоцкий, Чуковский, Маршак. А где же здесь кровавая, сквозь крошево зубовное, идеология? А... Как бы и нету её. Да и какая, в самом деле, у поэтов идеология? Видимость одна...

Всё реже думаю о том,

Кому понравлюсь, как понравлюсь.

Всё чаще думаю о том,

Куда пойду, куда направлюсь...

Ремесло не из лёгких. Тут тебе и признание, тут тебе и зуботычины с подтыками. А иначе загрузнешь, ляжешь тиной илистой на дно — и пиши пропало: был поэт, да и нету поэта — вышел весь, с дымом махорочным.

И вот те великие. Жили-жили, да и тоже ушли неведомо куда в одночасье... А потом заела нас цвель мещанская, оставшихся на лаврах победителей почивать, ровно как по Маяковскому. И Самойлов, его ещё, помнится, Давидом звали, взял да и написал по этому поводу стих. Так себе стих, не больно-то и великий. Только уж очень... горестный...

Про то, как, когда ветра нет, ни странствий, ни истории, а только чуть-почуть щёлочки на форточках приоткрыты и сочится из них хилая благодать. И насмерть не задохнёшься, но и грудью полной не вздохнёшь.

А кто в том виноват и что с этим всем делать, про это Самойлов ничего нам не написал.

Тоже вот странно, жил себе жил, да и... Прямо за кулисами Таллинского драматического театра, чуть поболее трёх месяцев до собственного 70-летия не дотянув, на излёте той власти, что крепка была донельзя, да трещину дала на мертвецком морозе. Души застыли повсеместно — вот и власть трещину дала. А того вернее, и не власть даже... А уж кто отвечать за то должен...

Так вот стих.

Про мёрзлые души.

И по сей день с него озноб.

И какая-то слабость невнятная...

Вот и всё. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло, и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И всё разрешено.