Писатель Максим Кантор о жизни в Европе: «Она слишком суетлива и агрессивна, чтобы задумываться о будущем»

Как изменилась Европа за годы вашей жизни там? — За годы моей жизни в Европе – от первых визитов тридцать лет назад до постоянного проживания вот уже пятнадцать лет – Европа изменилась радикально. Изменение это я описываю в романе: говоря коротко, это изменение общественного договора, принятого в послевоенной Европе пятидесятых годов. Наше представление о Европе сформировано поствоенной демократической литературой: Генрихом Беллем, Сартром, Камю, Хемингуэем, Брехтом, послевоенным искусством еще не старого Пикассо, итальянским неореализмом и Феллини с Бергманом. То была Европа (от Ганса Шнира до героя Жана Габена) индивидуальностей, экзистенциальных личностей, готовых на жертву ради общего блага. Этой Европой я вдохновлялся, такую свободную демократическую Европу я увидел (через розовые очки), когда приехал впервые в Западный Берлин и в Италию в 1988 году. Меня поразило равенство, я не заметил разницы между бедными и богатыми: мне почудилось, что общественный договор всех уравнял. Не столь важно, что я был слеп тогда, важнее то, что по сравнению с той Европой 1988 года нынешняя Европа изменилась неузнаваемо. Сегодня разница между богатым и бедняком потрясает. Сегодняшний конфликт, как мне представляется, отбросил Европу прочь от социального договора послевоенного времени, изменив представление о «демократии». Наступило разочарование в «демократии» как в универсальном социальном инструменте, необходимом для построения правового государства. Так называемый «средний класс» оказался жертвой капиталистических манипуляций, каста правящего класса обособилась, демократия – как и предсказывал Платон – мутировала в олигархию. Означает ли это «Закат Европы»? И да, и нет. Можно смотреть на вопрос так: Европа умирает уже с 1914 года (чтобы не сказать: со времен Франко-Прусской войны 1870-го), а промежутки между войнами – подобно лихорадочному румянцу на щеках чахоточного – вселяют в зрителей ложную надежду. Во время этих промежутков вспыхивают таланты, но общий вектор – увядание и засыхание в санатории-музее. Но можно смотреть на вопрос иначе: как назвать музеем или тем более санаторием агрессивную клокочущую массу? Европу сотрясают войны и демонстрации, Европа ищет выхода своей энергии, Европа слишком суетлива и агрессивна, чтобы задумываться о своем собственном будущем; время великих лидеров чередуется со временем великих проходимцев и откровенно жалких правителей. Однако Европа пока еще жива. Что это – предсмертная ремиссия или обещание выздоровления – я не берусь сказать. Но то, что Европа с 1914 года тяжело больна, что состояние ее критическое – очевидно. Расскажите о жизни и работе в Оксфорде: что собой представляет знаменитый на весь мир университет? — Оксфордский университет такой древний, что кажется вечным. Трудно представить себе мир без этого волшебного города с волшебным университетом. Те, кто любит фильмы о Гарри Поттере, получили представление о том, что творится за стенами, выстроенными в готическом стиле. Насколько знаю, снимали интерьеры Хогвартса в колледже Крайст-Черч, но могли снимать в любом другом, каждый из колледжей обладает своей особенной неповторимой атмосферой, своей тайной. Я преданно люблю Оксфорд: сказочную атмосферу, занудство знатоков, запах книг. Люблю братство fellows, практически средневековый союз книгочеев, братство гильдии знания, которое «управляет» колледжем. Это практически средневековый реликт: цеховое братство. Fellows принимают решения, они регулируют работу своего колледжа, над ними нет министерства. В романе я описываю вымышленный колледж и слегка подтруниваю над церемонностью обрядов; подшучиваю беззлобно, не нарушая традиций английской шутки. Оксфордский университет охотно позволяет подтрунивать над собой, сам изобретает шутки. Например, распространенная шутка следующая: Вопрос: Сколько профессоров колледжа потребуется чтобы сменить лампу в коридоре? Ответ: Сменить?!?! Дело в том, что любая перемена – скандал. Оксфорд живет традицией и если меняется, то крайне медленно. Иногда это становится смешным. Сам я был принят в качестве «почетного феллоу» в Пембрук-колледж. Это пожизненная привилегия. Я могу принимать участие во всех обрядах и торжествах, обедах и ланчах, но я не учу никого, я не тьютор и не профессор. Иногда организую конференции, но это бывает не каждый год. Ношу черную мантию по большим праздникам. Быть в Оксфорде – огромная привилегия, которой дорожу. Немаловажно и то, что в Оксфордском университете работает мой старший сын – он тьютор по истории Античного Рима. Мои младшие дети дружат с ним и с его детьми. Так что с Оксфордом связь крепкая. Вы считаете себя русским человеком, европейцем, космополитом? Насколько, по-вашему, справедливо такое деление? — Мне трудно себя идентифицировать. Я и русский, и европеец одновременно. Не «русский европеец», это выражение я не люблю. Культурная принадлежность – как коктейль у Джеймса Бонда: надо смешать, но не взбалтывать. Много лет я прожил в Европе. В Европе родились мои младшие дети. Дети уже подросли, старшему из младших детей 14 лет. Они – по всему укладу – европейцы; как отец двух европейцев, наверное, я европеец тоже. Собираюсь детей привезти в Россию, показать им родину их отца. Потому что я не только француз или немец, конечно же, я прежде всего – русский, никогда не перестану им быть. Более того, я – москвич; конкретнее, родом с Патриков, с Патриарших прудов, это мой район, ему я никогда не изменю. Равного не знаю ни в Лондоне, ни в Париже. Все эти переулки исхожены мной. Но есть и места в Париже, которые я люблю, пабы в Оксфорде, где отдыхает душа. Почему бы не спросить: кто я в большей степени – художник или писатель? Это был бы вопрос еще более трудный. В тот момент, когда я пишу картины, моя писательская сущность как бы уходит в тень, и наоборот, когда я пишу книги, забываю, что художник. Если такой ответ не покажется вам слишком мудреным, скажу так: в той мере, в какой я художник – я европеец, как писатель – бесспорно, русский. Принадлежу, скорее всего, к пластический традиции Франции, французского экспрессионизма – Руо, Пикассо, Сутина, Ван Гога; и, уходя еще глубже во время, Домье, Ангеррана Куартена, авиньонской школе, у них учусь. Впрочем, огромное влияние на меня оказала Новгородская иконопись. Как писатель – я смиренный ученик Толстого и Чехова, Булгакова и Щедрина. Я не мог бы писать, если бы не вдохновлялся строчками Пастернака, Есенина, Шварца, Цветаевой, Маяковского, Высоцкого. Сознательно даю такой пестрый набор имен, несочетаемых сочетаний, чтобы показать степень своей зависимости от русского слова. Часто перечитываю русские сказки и былины. Вы часто бываете в России сейчас? Как, по-вашему, изменилась страна? Как изменилась Москва? Что бросается в глаза сильнее всего? — В последнее время часто бываю в Москве, вижу много перемен. Прежде всего поражает то, что гигантский город (фактически – страна «Москва») развивается стремительно, бурно, но совершенно не по-европейски, и однако город не менее, а более цивилизован, нежели столицы Европы. Париж и Берлин проигрывают Москве в удобстве жизни и красоте. Инфраструктура города исключительная, удобство во всем. Прекрасные храмы, чистые улицы, вкусная еда, идеальный сервис. Вероятно, заслуга градоначальника. Город великий – и не европейский. Но важно не только это. Трудно описать, что чувствую, слыша вокруг русскую речь. Вероятно, это чувство называют ностальгией. В моем случае – это еще и культурный голод, я нуждаюсь в русской культуре. Часто приезжаю в Москву, в мой родной город, но высоко ценю Петербург, люблю этот красивейший город. Непременно побываю в Питере в свой следующий приезд. И, конечно, моя мечта – проехать по России, вплоть до Владивостока, где бывал, но всего два раза. Какие места в мире люблю больше всего? Остров Ре во французской Аквитании, песчаные отмели и сосны. Трехпрудный переулок в Москве. Пембрук-колледж в Оксфорде. Ограничусь этими тремя. Кого из современных писателей вы сами читаете? — Смотря что именовать современностью. Имеете в виду сегодняшний день? Ну, скажем, последние 50 лет… Из современных русских писателей выделяю двух гениев – Бродского и Высоцкого. Оба (работая одновременно) создали современный нам русский язык. В самом деле, они сделали следующий после Пушкина шаг. Казалось, что русский литературный язык реформируют Маяковский, Хлебников и Цветаева. Но сделанное ими было слишком радикально, трудно усваивалось. Бродский и Высоцкий сумели, пользуясь этими авторами как традицией, расширить лексикон русского языка, найти новые интонации. Сейчас нет ни одного поэта, который не писал бы под Бродского и нет ни одного барда, который бы не мерял себя по Высоцкому. Из русских бардов последних лет – выделю Гребенщикова*, Шевчука, несправедливо малоизвестных Хвостенко и Марка Фрейдкина. Впрочем, несмотря на массовость аудитории, этот жанр все же не относится к большой литературе. Русская литература жива прежде всего в историософских, философских текстах. Так повелось еще со времен Толстого и Владимира Соловьева. Из современных нам авторов (неважно, что они уже не с нами) чту Сергея Аверинцева, Гаспарова, Михайлова. Они хранили завет русского софийства, превращали тексты богословские и философские в высокую литературу. Они, владея материалом, умеют высекать из породы языка филигранные формы. Это великая литература. Проза требует мыслей и мыслей, как сказал поэт. Вероятно, поэтому прозаиков не так много. Из прозаиков люблю Георгия Владимова (ныне уже покойного), мне интересно читать Крусанова, вообще люблю прозаиков питерской школы. Из современных русских художников выделю Виктора Пивоварова, исключительно талантливого. Назову еще имена живописцев: Владимира Янкилевского, Александра Савельева, Василия Шульженко, Костю Батынкова. Мне интересны проекты группы AES`F. Получился пестрый список. Но я ведь не искусствовед, мне разрешено субъективное, выборочное отношение. Я очень высоко ставлю английского живописца Люсьена Фрейда, ушедшего лет пятнадцать назад, но все еще актуального. Несомненно, крупной фигурой остается Френсис Бэкон. Из живых мне интересен шотландец Питер Дойг, я люблю смотреть на выдумки французского живописца Жерара Гаруста. Это всегда неожиданно, всегда тонко. В мире происходит возврат к фигуративному искусству, чему я несказанно рад. До недавних пор фигуративное искусство оставалось только в комиксах. Помимо станковой живописи во Франции развит жанр комикса, поднятый на уровень большого искусства, и такой мастер, как Рабате, стоит десятка живописцев, он великолепный пластик. Современные европейские авторы? Я не буду оригинален, назову Уэльбека; из британцев Гарольда Пинтера, Томаса Стоппарда, мне любопытен Джонатан Литтелл, но я его не полюбил. Английская литература – живая, появляется много психологических, тонких сочинений. Иногда покупаю английские детективы, авторов не запоминаю, но атмосфера британского детектива всегда завораживает. У вас вышел новый роман – о чем он? — Новый роман писался в течение последних трех лет, он описывает сегодняшние проблемы и страсти, сюжет выстраивается вокруг возвращения человека из европейской эмиграции в сегодняшнюю Россию. Описывается путешествие на поезде – в пестрой интернациональной компании: французская авантюристка, немецкий анархист, итальянский ученый, английский делец, польская монахиня, Но это – сюжет. Основная же мысль романа не социальная. Роман прежде всего рассказывает о вечном – о любви. А любовь – это то, что делает нас людьми в любую эпоху. Только любовь и забота делают человека человеком. Впрочем, лучше прочесть. Дайте совет человеку, который хочет заняться литературой: с чего начать творческий путь? — У меня нет советов касательно того, как стать писателем или художником. Рецепт один – надо искренне рисовать и писать. Фото: РУВИКИ.Медиа / Kuzdra1970 / Creative Commons Attribution-Share Alike 4.0 *Включен в реестр иноагентов