о романе «Щит и меч» и его экранизации

«Четырёхсерийная лента вышла на экраны Советского Союза в 1968-м. Две первые серии в августе, третья и четвёртая — в самом начале сентября. Привязка, конечно, была — 50-летие Службы внешней разведки КГБ СССР. Но не в том дело. Дело было... в прямом попадании в сердце. И узнали мы, с чего начинается Родина».

Весной 1964-го Вадим Кожевников практически закончил огромный по любым меркам роман «Щит и меч» — под 1 тыс. страниц убористого печатного текста (издан будет в 1965-м). Оставались правки, оставались незаправленные в общий строй ниточки второстепенных историй. Оставалось то, ради чего мы и читаем которое десятилетие «скучный, неинтересный бетонный блок весьма посредственного советского писателя из рядов партноменклатуры».

Всякие большие формы — и книги здесь не исключение, а скорее правило, — они столь на виду, что любой дурак целит по ним из рогатки с удовольствием превеликим. Целит, да попасть не может.

В случае с главным редактором толстого литературного журнала «Знамя», фронтовиком и военным корреспондентом Вадимом Кожевниковым, наличие рогаточников увеличивалось (и увеличиваться продолжает) кратно — его роман был ещё и экранизирован актёром и кинорежиссёром фронтовиком Владимиром Басовым. Сценарий Кожевников и Басов писали вдвоём — им было что вспомнить. Ада войны они навидались, помнили, как это — за мёрзлыми трупами гитлеровских покорителей всяческих Европ наблюдательный пункт обустраивать.

Цинизм?

Ожесточение сердца?

Какой уж тут... Цинизм ярко, точно и широко представлен на страницах «бетонного блока». Цинизм «высшей расы господ»... Четырёхсерийная лента вышла на экраны Советского Союза в 1968-м. Две первые серии в августе, третья и четвёртая — в самом начале сентября. Привязка, конечно, была — 50-летие Службы внешней разведки КГБ СССР. Но не в том дело. Дело было... в прямом попадании в сердце.

И узнали мы, с чего начинается Родина...

Будто бы слова эти были не Михаилом Матусовским написаны и Вениамином Баснером на музыку положены, а завещаны нам неимоверно давно без авторства исходного как открывающий все двери ко всем смыслам код — единственно верный, без трёх попыток его ввода. Попытка всегда была у нас только одна. Во дни всеобщих бед и невзгод.

С того, что в любых испытаниях

У нас никому не отнять.

С заветной скамьи у ворот...

И с клятвы, которую в юности

Ты ей в своём сердце принёс.

И зазвучало по поводу и без повсюду. Отражая извечное наше лихачество, даже и перед лицом смерти. Зазвучало с затаённой страшной силой преодоления всего и вся — если Родина скажет.

— А может быть, вы ошиблись? Я обер-лейтенант СД.

— Да? Всякое бывает. У нас генералы иногда рыдают как дети.

Обычный разговор гестапо и советского разведчика в чине эсэсовского офицера. В обычной машине того времени. На самой обычной берлинской улице. Обычность, обыденность зла.

Кожевников с величайшей литературной скукой, она же и грань гениальности, дал череду снов-кошмаров, когда не можешь понять: где же она, долгожданная явь? И когда фрейлейн Ангелика Бюхер в одном из бесчисленных детских концентрационных лагерей, свежая и подтянутая, в безупречно сидящей на ней эсэсовской форме задаёт детям-узникам вопрос «Как живёте, дети?», а после протягивает им коробку конфет, человек вменяемый и знакомый с мировой историей не в общих чертах раздражения, неловкости, смущения не испытывает. Он испытывает приступ холодной, удушающей ярости. Потому как было всё не только так, но и много, много страшнее.

Александр Белов, он же Йоган Вайс, тот самый наш разведчик, описан в этих сценах Кожевниковым как манекен, подчинённый внутренней несгибаемой воле и вынужденный совершать действия, шагать шаги, вскидывать руку в приветствиях, сохраняя при том отчуждённо-брезгливое выражение лица. Мы видим это на страницах «скучного» романа, мы видим это в кадрах «весьма посредственного» фильма.

Музыка. Тогда она была в высшем смысле подчинена идее произведения. Бернес перезаписывал песню «С чего начинается Родина» десятки раз. Извёл и плёнку, и время студийное, и всю команду. Бернес! Который умел в один дубль!.. Но ведь работает. На сквозной прострел. И обыденность зла, комфортного, лощёного зла, зла, с удивительной педантичностью умерщвляющего неугодных и собирающего чемоданы с партийным золотом, — она становится столь очевидной, что и... Что и вторая песня фильма, звучащая в самом конце, будто бы простецкая, дорожно-фронтовая, становится гимном. Всенародным гимном. Текстом, буквально ушедшим в народ.

Покуда тучи над землёй ещё теснятся,

Для нас покоя нет и нет пути назад.

Так чем с тобой мне на прощанье обменяться?

Махнём не глядя, как на фронте говорят.

И ещё. В книге есть замечательный эпизод. В самом конце. Когда Белов-Вайс возвращается домой. Вот он — очень «скучный» эпизод из очень «скучного» романа.

«Самолёт прорезал облачность, снова появилось солнце. Из рубки вышел второй пилот, объявил торжественно:

— Товарищи, пересекаем государственную границу Советского Союза. — Выждал, произнёс тихо: — А то некоторые фронтовики обижаются, когда не информируем, что уже Родина.

Белов не отрывался от иллюминатора...»

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.