Владимир Снегирев: Путь к вере труден - через сомнения, мучения, покаяние

Однажды корреспондентка одного православного журнала брала у меня интервью. Она, судя по всему, хорошо подготовилась к нашей встрече, изучила многие приключения моей жизни. Спрашивает: думал ли я о Боге, когда во время войны работал в Афганистане?

Мне не хотелось ее разочаровывать, но сказал правду:

- Нет, тогда о Боге не думал. И я не был исключением. Умирая в бою или в госпитале от ран, солдаты вспоминали родителей, жен, любимых девушек, но не Бога. Если речь о боях, то там вообще было мало праведного: ругались на чем свет стоит, лексика была очень ненормативная.

Помню, летел на вертолете из Джелалабада в Кабул, и мы напоролись на сплошной огонь. "Духи" очень грамотно расставили на вершинах гор крупнокалиберные пулеметы, шансов уцелеть почти не было. Включил диктофон, ну, думаю, скажу что-нибудь напоследок, авось, эта штука сохранится, не сгорит, родственники получат звуковое письмо. Мы летели словно через ад: сплошной огонь, дым, треск выстрелов, крики. Наверное, минут двадцать этот кошмар продолжался. Но когда я потом, на земле, включил запись, то там звучали сплошь неприличные слова и выражения. Ни одного печатного не было. Никому из людей такую фонограмму не покажешь, любой сочтет тебя ненормальным.

Это только в кино война красивая, на самом деле ничего более отвратительного нет.

Что же касается вашего вопроса, сказал я корреспондентке, то не забывайте, что это 80-е годы. Какой Бог? Все прошли через пионерскую, комсомольскую организации, почти все состояли в КПСС. Была одна вера: в социализм, в светлое будущее человечества.

Не верю я большинству своих ровесников, которые сейчас истово молятся перед телекамерами, изображают из себя верующих, говорят, что они всегда жили с Богом в сердце. Лукавят, ибо теперь так говорить выгодно. А наступят иные времена, и они первыми ринутся снова рушить церкви. Нет подлее и опаснее людей, чем перевертыши.

Путь к Вере непрост и долог. Через сомнения, через мучения, через покаяние. А какие сомнения есть у этих перевертышей? Какое покаяние очистило их души? Что мучит их кроме желания ухватить побольше?

Корреспондентка православного журнала со мной согласилась. Говорит:

- Так жестко оценивая этих людей, вы, наверное, во многом правы. Об их сокровенной жизни, жизни духовной (или ее отсутствии) как нельзя лучше свидетельствуют их поступки. Но когда же у вас впервые появилась мысль о Боге?

- Не могу назвать точной даты, даже года не назову. Человек всегда находится в движении, в духовном поиске, в сомнениях. Для меня это очень важный посыл. Ибо, если ты застыл, обрел окончательную истину, тогда теряется всякий смысл жить дальше. Но, слава Богу, окончательной истиной еще никто не овладел. Все мы находимся на пути к ней.

Когда, будучи еще молодым журналистом, ездил по свету, то всегда заходил в христианские храмы. И в католические, и в протестантские, не только в православные. И всегда ощущал трепет. Атеист, коммунист, грешник, а в душе что-то поднималось. И перед иконами хотелось постоять. И свечку зажечь. И просто посидеть на скамье, если храм был католический, подумать о вечном.

У меня был британский друг, тоже фронтовой журналист, бродяга, авантюрист необыкновенный. Мы много беседовали, жарко спорили. Он, я думаю, по большому счету мало чем отличался от меня: такой же грешник и фаталист. Но знаете, в чем было существенное отличие? Он родился и вырос в протестантской семье, он был воспитан с Богом в сердце. И это всегда чувствовалось.

Внешне мы и они, западные люди, почти ничем не отличаемся. Но они во многих поколениях верующие люди. Это очень сильный, очень важный нравственный посыл.

Когда Союз кончился, страна развалилась, мне, как и всем, было очень тяжело. Не в материальном смысле. Прежние идеалы рушились, прежняя жизнь умирала безвозвратно. Другими становились друзья, уходившие в бизнес. Этот дикий рынок. Эта чужая, абсолютно неприемлемая для меня журналистика - отстраненная, холодная, "желтая". Надо было или меняться, приспосабливаться как-то, или умирать. Ломка была страшная. Вдобавок ко всему тогда же, в начале 90-х, я впервые в жизни серьезно заболел. Полтора месяца в больнице. Думал, все, каюк. Еле выкарабкался.

Все кончилось: прежняя престижная работа, здоровье, уверенность в завтрашнем дне, друзья... Все как-то разом рухнуло, одни обломки остались.

В те годы судьба меня свела с совсем юным журналистом из одной популярной газеты Родионом Морозовым. Нас разделяло четверть века, он мне в сыновья годился. Но что-то зацепило, мы стали встречаться, разговаривать. Что-то в нем было такое, необычное... К нему охотно шли на интервью всякие крупные генералы и политики - например, Александр Лебедь, Руслан Аушев, начальник внешней разведки Леонид Шебаршин, другие... Что-то к нему притягивало. Что? Я и сейчас не могу точно ответить на этот вопрос. Именно он впервые привел меня в храм, рассказал о таинствах православной службы, познакомил со священником. Тогда, в 1994 году, я впервые отстоял службу. Исповедь, причастие... Родион уверял меня, что вера поможет вновь обрести твердь под ногами. Поможет справиться с болезнью. Поможет выжить.

Я ему очень благодарен. Он давно посвятил свою жизнь церкви, стал монахом. Игумен Нектарий - так теперь его зовут. В последнее время мы встречаемся не часто, он в Саратове, я в Москве, но духовная связь не прерывается. Я постоянно ощущаю его присутствие в своей жизни. Особенно когда случаются минуты кризиса, когда требуется поддержка.

Отцу Нектарию я обязан и тем, что совершил одно из самых необыкновенных путешествий. В начале нулевых мы вдвоем отправились на Святую гору Афон в Грецию. Около недели провели там как паломники, ночевали в разных монастырях, стояли службы, прикасались к Святым мощам. И много говорили - о жизни, о Вере, о родине... Честно признаться, даже не говорили, а спорили: не всегда наши позиции совпадают, я все-таки человек светский, а он - церковный. Я остаюсь неисправимым романтиком и в этом смысле (увы) язычником, а он - ортодокс православной веры. Но это не мешает нашей дружбе.

...Еще корреспондентка спросила, о каких храмах у меня сохранились самые теплые воспоминания. Я ответил так:

- Как это ни странно, самые теплые воспоминания связаны не с величественными соборами Западной Европы, а со скромной деревенской церковью. Находится она в псковской глуши, далеко от железных дорог и асфальтовых шоссе. Деревушка называется Теребени. Живут там почти сплошь одни старики, колхоз давно умер, да и кругом следы умирания. Но храм... Он деревянный, построен в начале XVIII века. Уже это - чудо. Пережил и революции, и фашистскую оккупацию.

В подвале хранятся мощи родителей Кутузова, кстати, хорошо сохранившиеся. В тех местах у Кутузовых было родовое имение.

Меня с этим храмом связывает многое. Батюшка был тоже необычный - отец Георгий. Мы с женой Таней венчались там. Это было на Крещение. Мороз стоял жуткий. В левом приделе топилась печка, окна заиндевелые. Батюшка в валенках. Иногда во время службы он отвлекался, чтобы растолковать своим старухам те или иные места - настоящий философ.

Я его любил за то, что он не засох в Вере, настоящий народный батюшка. И не только я. К нему из Питера ехали, из Пскова, из Белоруссии. Однажды зимой православные японцы приехали - вот куда молва дошла об этой необыкновенной церкви и ее настоятеле. Японцы приехали, а разместить их негде. Так прямо в храме и переночевали, на полу, возле жарко натопленной русской печи.

Когда он звонил нам из своего захолустья и трубку брал я, то жена сразу, с первой секунды, понимала, кто это звонит. По моей улыбке в пол лица. А как было не выражать счастье, когда к тебе обращаются:

- Ну, здравствуй, ангел мой!

Столько в этом обращении было искреннего добра и света.

Это я-то ангел?

Отца Георгия давно нет на этом свете. Но я о нем часто вспоминаю - с любовью и благодарностью.