Басинский: С фронта важно вернуться не только физически, но и духовно живым

Накануне Дня Победы уместно вспомнить, с чего начиналась русская советская военная проза, созданная после Великой Отечественной войны и в лучших своих образцах вошедшая в золотой фонд не только русской, но и мировой классики.

Книгу очерков Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда", опубликованную в 1946 году в журнале "Знамя" и получившую Сталинскую премию, вспоминают часто, когда говорят об истоках военной прозы. И - справедливо. "Все мы вышли из некрасовских "окопов Сталинграда", позже признается кто-то из представителей "лейтенантской прозы".

Но интересно, что повесть эта, собственно, не о войне. Вернее, не о баталиях войны, но о быте и человеческих отношениях. Вот разговор командира с подчиненным после одного из боев:

"Разведчики сегодня подбили два танка. Один - Чумак, другой - тот самый угреватый разведчик, из-за которого у нас стычка произошла.

Я спрашиваю Чумака, почему он ни о чем не докладывает.

- А о чем докладывать?

- О сегодняшнем дне. О потерях. Существует в армии такой порядок докладывать после боя.

Чумак медленно поворачивается. Я не вижу его лица. Блестит потная, с глубокой ложбинкой вдоль позвоночника, спина.

- День, сами видали, солнечный, а потери - ну какие же потери? Бескозырку потерял, вот и все. Будут еще вопросы?"

Расцвет "военной прозы" приходится на конец 50-х - 60-е годы. Понадобилось больше десятилетия, чтобы литература, по словам критика Игоря Виноградова, всерьез задалась вопросом: почему мы победили в той войне? И лишь немногие писатели сразу же после войны смогли написать и напечатать о ней что-то действительно художественно-значительное.

Кроме повести "В окопах Сталинграда" сюда можно отнести и повесть "Двое в степи" Эммануила Казакевича 1948 года. И снова - это повесть не о великих битвах, а об отношениях людей, конвойного и осужденного трибуналом, оказавшихся в окружении.

В 1946 году появился рассказ Андрея Платонова "Возвращение". Но рассказ этот не совсем "военный". Скорее, он в символической форме отразил общее движение русской литературы середины ХХ столетия: ее "возвращение" к "дыханию и сознанию" (Солженицын) русской классики. Между маленьким рассказом Платонова о возвращении солдата Иванова с фронта и прозой 20-30-х годов, к которой он сам был причастен ("Чевенгур" и "Котлован"), будто пропасть пролегла. На одном ее краю кипели революционные страсти, пусть по-разному отражаемые, дыбились идеологические глыбы. Литература о революции, Гражданской войне, коллективизации и индустриализации имела эсхатологический характер. В ней отражалось уничтожение старого и создание нового мира, а человеческая личность с ее маленькими страстями и душевными переживаниями плохо вписывалась в этот страшный процесс вселенского разрушения и строительства.

Война с ее миллионами жертв и бесконечными окопными и тыловыми буднями, где "горячим" идеям не находилось места, ибо война из "стратегической" стала подлинно народной, словно восстановила русской литературе нормальное человеческое зрение. В рассказе Андрея Платонова нет военной романтики. Главное - возвращение усталого солдата домой, тяжесть переживания невольной измены жены, строгий выговор, полученный отцом-победителем от малолетнего сына, и, наконец, осознание того, что, уходя на фронт, надо еще суметь с фронта вернуться. Не только физически, но и духовно живой личностью. И это оказывается самым трудным делом.

"Иванов закрыл глаза, не желая видеть и чувствовать боли упавших обессилевших детей, и сам почувствовал, как жарко у него стало в груди, будто сердце, заключенное и томившееся в нем, билось долго и напрасно всю его жизнь и лишь теперь оно пробилось на свободу, заполнив все его существо теплом и содроганием. Он узнал вдруг все, что знал прежде, гораздо точнее и действительней. Прежде он чувствовал другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся ее обнажившимся сердцем".

Похожий финал мы найдем и в повести Веры Пановой "Спутники", напечатанной в том же 1946 году. Комиссар передвижного поезда-госпиталя Данилов возвращается после войны домой. До этого читатель узнаёт, что Данилов не любит свою жену. Вернее, с какого-то времени он понимает, что вообще лишен возможности любить. Главное для него "дело". Данилов одержим своей работой, тем самым отчасти напоминая комиссаров 20-30-х годов. Однако именно на войне, в передвижном госпитале, наблюдая сложнейшие отношения между людьми, замешанные порой на тончайших психологических переживаниях (и это несмотря на кровь, бомбежки, изуродованные тела), он начинает иначе смотреть на собственные семейные проблемы. Он узнает, например, что самое трагическое на войне не собственная гибель или ранение, а известие о смерти близких в тылу. Вообще он многое понимает "точнее и действительней". Так начинается его возвращение не только в семью, но и к себе, к своей "подлинности".

Напряженный психологизм отличает и повесть Юрия Германа "Подполковник медицинской службы", тоже написанную в сороковые годы и тоже посвященную военным медикам. Война в повести оказывается на заднем плане. На переднем - душевные переживания пожилого врача с узнаваемой "толстовской" фамилией Левин, который сам безнадежно болен. Его письма, отношения с коллегами и становятся главным содержанием этой вещи.

И это очень характерно для ранней послевоенной прозы.