Лейтенанты и генералы слова: как русская литература отстояла память о войне

Один из лучших памятников Великой Отечественной войне поставила посвященная ей русская литература. Что она искала и находила в опыте войны? Как память о войне обретала свое долгое звучание, наш разговор с известным писателем, ректором Литинститута, неоднократным лауреатом "Большой книги" Алексеем Варламовым.

Для нас и сейчас, спустя 80 лет, не теряет значимости победа в Великой Отечественной войне. Что сыграло в этом главную роль? Наши учебники истории еще недавно рассказывали о ней вразнобой. СМИ и блогеры вспоминали о войне обычно в памятные даты. Кинообразы самая сильная по воздействию вещь, но мы же знаем, что можно снять такое кино, где мы несомненные палачи и преступники. Но мне кажется, что главная роль в разговоре о Великой Отечественной войне - у литературы. Именно она говорит о ней с наибольшей истинностью. Потому что ее средство - слово, язык. А язык часто сам по себе несет в себе критерий истины.

Алексей Варламов: Я хотел бы начать с другого. Несколько лет назад, 9 мая, я ехал на машине из Пушкинских Гор в Москву. Ехал не по трассе, а второстепенными дорогами, и везде, в каждом городке, каждом селении как часть пейзажа стояли памятники нашим солдатам, павшим на войне. Не бог весть какие с точки зрения архитектуры и монументальной скульптуры, однотипные, массовые, но оттого еще более трогательные и дорогие. Приходили местные жители, которых никто не организовывал, а просто это вошло у них в привычку, стало частью повседневной жизни, и как никогда остро я ощутил тогда простоту и великую обыденность праздника нашей победы. Так вот литература о войне, мне кажется, тоже растет из этой великой обыденности и непомпезности. Этой литературой нельзя дирижировать, управлять, она живет по своим законам. У Андрея Платонова есть в записных книжках мысль-опасение: "затанцуют, затопчут память о войне". Так вот можно сказать, что вся наша военная литература - и поэзия, и проза, и драматургия - не позволили ни затоптать, ни затанцевать эту память.

И еще одно личное воспоминание. Когда я учился в школе, у нас был там музей воинской части 9903, той самой, где готовили разведчиков-диверсантов, и самой известной из них стала Зоя Космодемьянская. О ее подвиге узнала вся страна еще во время войны, но наш музей для того и задумали, чтобы рассказать о других юношах и девушках, которых посылали небольшими группами на самые опасные задания за линию фронта. К нам иногда приходили ветераны этой части. Для нас тогда слово "ветеран" ассоциировалось с чем-то скучно-обязательным, а это были веселые, задорные, умные люди. Помню, как один из них спросил: "Вам как рассказать? Как надо? Или как было?" Это "или как было" я запомнил на всю жизнь как важнейший урок. Так вот настоящая литература, она про то, как было... Хотя бывают, наверное, такие моменты, когда пишут "как надо" и в этом есть необходимость. Но сколько было написано чеканных пропагандистских текстов, а в долгой памяти осталась пронзительная печаль песенной и стихотворной военной лирики: "Жди меня", "Синий платочек", "Темная ночь"... На войне гибнут люди, и грусть, и печаль - это самое первое, самое естественное и достойное человеческое чувство.

Но ведь войну не свести к трагедии смерти и адекватной - лирической - реакции на нее. А способность собраться и развернуть ход войны?

Алексей Варламов: Про "собраться" написаны прекрасные "Усвятские шлемоносцы" Евгения Носова. Мы привыкли сводить литературу о войне к привычным именам из учебников: Бондарев, Бакланов, Васильев. Но ландшафт нашей военной прозы куда более разнообразен. И Носов - один из лучших русских военных писателей. Написавший, в том числе, про мобилизацию, означающую не только военный призыв, но и саму способность русского народа в опасный момент проявлять свои лучшие качества. Это был пролог, а эпилогом стал его замечательный рассказ "Красное вино победы". Но говоря о победе, важно не забывать, что ее одержала действительно вся страна. Еще один яркий пример - Федор Абрамов, который воевал под Ленинградом, получил тяжелое ранение, был комиссован и оказался в своей родной северной деревне. Так вот то, что он там увидел, поразило его даже больше, чем сама война, и он написал великую сагу о тяжком труде русских женщин, подростков и стариков в деревне военного времени. И это тоже - проза о войне.

Не будем забывать Виктора Некрасова, Василия Гроссмана, Константина Симонова, Михаила Шолохова, Алексея Толстого, Андрея Платонова, Константина Воробьева, Вячеслава Кондратьева, Владимира Богомолова, Виктора Курочкина, Даниила Гранина, Алеся Адамовича, Владимира Карпова, Ивана Стаднюка, Булата Окуджаву - у каждого из них была своя война. Не все эти книги легко доходили до читателя, много было цензурных придирок... Что говорить, если сам День Победы стал официальным праздником только в 1965-м...

Война и литература, есть в этом какая-то таинственная сцепка. Разве гений Толстого не вызван его опытом на тяжелой Крымской войне? А Лермонтов? Аза Алибековна Тахо-Годи как-то говорила в интервью, что великая литература рождается после катастрофы. Что "Илиада" Гомера была вызвана к жизни военным падением Трои - своего рода крушением тогдашнего мира.

Алексей Варламов: Катастрофа часто дышит в спину гению. Не обязательно писателю. И музыканту, и художнику. Искусство вообще так парадоксально устроено, что, отрицая зло, оно зачастую из этого зла произрастает. Или как замечательно выразился Пастернак в "Докторе Живаго": "Искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь". А вспоминая замечательную Азу Алибековну, заметим, что "Илиада", военные мифы, трагедии дали литературе гораздо больше, чем пасторали и идиллии.

Почему в послевоенной военной прозе такую высоту набрала "лейтенантская" проза?

Алексей Варламов: Лейтенант - с точки зрения жизненного опыта очень интересная и, если так можно выразиться, выгодная для писателя позиция в военной иерархии. Он одновременно и отдающий приказы командир, и - вместе со своими бойцами - связанный дисциплиной исполнитель чужих приказов. Это узловой человек на войне.

Русская проза в XIX веке тоже ведь была "лейтенантской", а точнее, "капитанской". И у Пушкина в "Капитанской дочке", и у Лермонтова с его Максимом Максимычем, и у Толстого с капитаном Тушиным. Так что "лейтенантская проза" XX века стала продолжением начатой в XIX веке русской "капитанской" прозы.

Но расцвет "лейтенантской прозы" пришелся на 70-е и 80-е, а военная тема не затихла и в 90-е. И в эти уже совсем неподцензурные времена появились два значимых романа-полюса. "Прокляты и убиты" Виктора Астафьева и "Генерал и его армия" Георгия Владимова. В романе Виктора Астафьева война осени 43-го предстает абсолютно бесчеловечной. Сталин дал приказ освободить Киев к 7 ноября, и командиры бросают людей на гибель: Днепр форсируют не умеющие плавать солдаты... Воздержимся от идеологических оценок - Астафьев воевал, и это дает ему право на свой взгляд и голос. Но в те же 90-е появляется и замечательный роман Георгия Владимова, где действие тоже происходит во время переправы через Днепр, но командир жалеет солдат и никогда не бросит их в бессмысленный штурм. Война ведется осмысленно и умно. А его главного героя, генерал-лейтенанта Кобрисова, мучает мысль о том, что бойцов, форсирующих реку, на том берегу ждут власовцы, сражение с которыми добавляет невыносимое осознание еще и братоубийственности боя.

Анна Ревякина мне говорила, что отец и сын, мать и дочь редко, а братья, увы, часто расходятся по разные стороны войны. Как в Гражданскую...

Алексей Варламов: И еще раньше в сюжетах княжеских междоусобиц. Да, братоубийственный характер войны в истории не редкость, но от этого он не теряет своей трагичности. Но мне важно, что Астафьев очень высоко роман Владимова оценил. А вот Владимир Богомолов жестоко раскритиковал, и такова реальность литературной жизни.

Тема Великой Отечественной войны долго будет звучать в русской литературе?

Алексей Варламов: Я думаю, что главное все-таки уже сказано. И достигнутые вершины не сменят новые, более высокие. Но в истории Великой Отечественной войны есть много частных, документальных историй, до конца не понятных и не исследованных. Замечательный писатель Леонид Бородин после войны работал директором школы в Луге и еще застал людей, которые партизанили. После разговоров с ними он говорил мне, что там "все было по-другому". У него есть интереснейший рассказ на эту тему "Ушел отряд", по нему и фильм хорошо бы снять. И мне кажется, важно продолжать собирать свидетельства о том, как складывалась жизнь людей во время Великой Отечественной войны...

Последующая военная проза будет продолжать уходить от описания военных стратегий и тактик к исследованию человеческих взаимоотношений. Как у Быкова в "Сотникове" (и в снятом по этой повести фильме Ларисы Шепитько "Восхождение") - у двух людей в мирной жизни все бы шло одним путем, но именно война выявила их подлинную сущность.

В вашем последнем романе "Одсун" Великая Отечественная проходит через судьбы героев быстро и весело. А вот Вторая мировая поменяла историю, и прежде всего историю взаимоотношения народов. Она кончается выселением, трагедиями самоубийств...

Алексей Варламов: В 2017 году я был в Праге на книжной ярмарке, и мне предложили поехать в неведомый мне город Есеник, где в годы войны находился концлагерь для советских военнопленных. Несмотря на уже начинающееся пренебрежение европейцев к памятникам нашим погибшим воинам, в этом конкретном месте все было так, как надо. Воинские почести, салют, панихида, присутствие нашего консула и местных властей. А еще там оказался православный храм, и батюшка с матушкой, которые нас очень радушно у себя принимали. И вот, уже провожая и выслушивая наши слова благодарности и похвалы их старинному дому, матушка неожиданно произнесла: дом хороший, да только жить в нем страшно. - Почему? - Потому что после войны в нем повесился хозяин - судетский судья, немец. - Какой немец, откуда? Так передо мною неожиданно открылась узкая щель в трагическую историю судетских немцев, выселенных после войны с земель, на которых они проживали веками. В пропагандистской плоскости все понятно: в 1938 году после мюнхенского сговора Гитлер вернул судетским немцам их привилегированное положение на этой земле, а чехи в свою очередь жестоко отыгрались на немцах после войны. Одсун - выселение побежденных, которых заставляли носить нашивки, запрещали говорить на немецком языке в общественных местах, ходить по тротуарам, обращаться к врачам и плюс постоянная угроза ареста, ограбления, унижения.

Искус насилия?

Алексей Варламов: Да, это очень точные слова.

Действие вашего романа происходит на земле, где всё смешалось - немцы, чехи, греки, русские, подростки-арабы... И в этом водовороте гибнет главный герой.

Алексей Варламов: А еще раньше умирает двухлетний ребенок-грек, потому что во время еще одного одсуна - из Греции в Чехию - он заболел по дороге, но из-за ссоры Сталина с Тито в Югославии нельзя было остановить машину и попросить медицинскую помощь. И эта вечная "слеза ребенка" на фоне большой истории - неизбежная писательская тема. Одна из главных мыслей моего романа: большая политика ломает частные человеческие судьбы. Но с другой стороны, и сама она рождается из частного человеческого. Я чем дальше, тем больше понимаю, что Толстой был прав: история движется народными массами.

Происходящее в романе, конечно, напоминает нам события на Украине... И даже любовь главных героев обречена восприниматься метафорой отношений России и Украины. После "Одсуна" для меня Украина не народ, не умеющий быть государством, но повод для осознания вины за то, что мы забыли о ней. Может, от этого и все их бандеры...

Алексей Варламов: Мне представляется, что мой роман можно трактовать и как некий упрек самим себе - мы упустили Украину, не уделили ей должного внимания, были легкомысленны, несерьезны. О чем, кстати, предупреждал в свое время и Солженицын: "С Украиной будет больно". Для меня украинская тема близка еще со времен, когда я занимался Булгаковым, у которого украинский национализм изображен с беспощадной точностью. За что, кстати, украинские писатели отомстили ему, потребовав в 1929 году от Сталина запретить пьесу Булгакова, и вождь, только что защитивший писателя от собственных радикалов, пошел у этих на поводу, и у Булгакова настали тяжкие времена.

А есть и мои собственные воспоминания о том, как я ездил в студенческие экспедиции на Карпаты под руководством академика Никиты Ильича Толстого, и мы очень много общались с жителями западно-украинских деревень. Но если бы кто-нибудь сказал мне тогда про вражду между нами?! Да, были различия в культуре, языке, традициях, но каждая культура интересна своими отличиями. Никаких спящих вирусов злобы, ненависти, зависти, чего-то темного я не чувствовал. Хотя встречались нам тогда и такие персонажи, как старик, связной бандеровцев, или сам бандеровец после лагерного срока - но казалось, что все это уже давно быльем поросло.

Еще одно важное украинское впечатление мне подарил большой писательский поезд, следующий через всю Европу под лозунгом "Европа без границ от Лиссабона до Владивостока". Это был 2000-й год, пик единения Старого Света, многим казалось, что все призраки холодной войны и берлинских стен остались в старом тысячелетии и нам открывается новая прекрасная страница. Правда, нас с надменным холодом и разговором на английском языке встретили писатели-прибалты. Но выпили, перешли на русский, стали вспоминать, как бывали в Москве, кто-то учился в Литинституте, и недоверие растаяло. Единственные, кто все полтора месяца принципиально не хотели с нами говорить ни на каком языке, оказались три украинских писателя. Вот это меня тогда поразило. Я пытался понять, что не так. Что они против нас имеют? Потом, конечно, про все это позабыл. А когда все началось, понял, что мы, конечно, недооценивали роль творческой интеллигенции во всем происходящем. Пошли уж совсем горькие и печальные дела, и стало видно, что украинский национализм - это не безобидная химера, что происходит его смыкание с государственной политикой и оживают духи Петлюры и Бандеры. Для меня это, конечно, стало неожиданностью, но не совсем.

Что говорить, в ХХ веке мы все наломали дров, но мне кажется, что единственный выход на неповторение зла - это правда. Покаяться в ошибках, взять на себя ответственность и жить дальше. Столкнувшись с историей судетских немцев, я понял, как быстро могут прорастать спящие зерна вражды, вызывающие конфликты между людьми и народами. И - как могут засыпать. Надолго ли? Я закончил свой роман в 2022 году. Наверное, смешно говорить, что я пытался им кого-то примирить и предотвратить худшее. Но высказывание, взывающее к здравому смыслу тех и других, наверное, в мой замысел входило. Очнитесь, остановитесь, вспомните, у нас было общее прошлое... Происходящее в "Одсуне" для меня как новый приход "мысленного волка", которым мы оказались "звероуловлены" столетие спустя.

Специальная военная операция меняет наш взгляд на Великую Отечественную войну?

Алексей Варламов: Я думаю, нет нашего общего взгляда, а есть много разных точек зрения и на наше прошлое, и на настоящее, и это в порядке вещей. Но понять тех, кто желает поражения своей стране, я не могу. Однако и не жажду, чтобы писательские мнения обязательно во всем совпадали. Мы обречены спорить друг с другом и не соглашаться, главное при этом оставаться людьми и не делать подлостей. У литературы, как и у науки, во все времена есть свое достоинство и право на свое высказывание. Как у Германа Гессе в романе "Игра в бисер", законченном, кстати, в самый разгар Второй мировой в Швейцарии: "Факультет, а не господа генералы должны определять, сколько будет дважды два". Мне вот это близко. "Гонка же вооружений" в области идеологий - дьяволу на потеху. Ученые должны заниматься демифологизацией истории. И на войну национальных памятей нам нужно отвечать спокойно. Сегодня очень важна интонация.