Есть упоение в бою

Писатель и публицист Олег Качмарский рассказывает о легендарном русском журналисте Николае Полевом. Формально Полевой не является курянином – он родился в Иркутске и скончался в Санкт-Петербурге. Но род Полевых имеет курские курни, и становление Николая Алексеевича как будущего литератора произошло именно в Курске, куда его семья вернулась из Иркутска в 1816 году. Автор слова «журналистика» Писать сегодня об истории российской журналистики непросто по той причине, что тема эта пребывает в густом идеологическом тумане. Долгое время по конъюнктурным причинам – как и во всём остальном – за основу здесь бралась линейная история социально-демократического прогресса. Со школы мы хорошо запомнили, что декабристы разбудили Герцена, тот в свою очередь разбудил «народников» и прочих социал-демократов, и так они будили-будили, будили-будили… пока не разбудили глубинное зло, проявившееся затем в виде гражданской войны. Но сегодня эта «линейка» уже никуда не годится – даже с точки зрения конъюнктуры, не говоря уж о восстановлении интегральной истины. Потому что история России, русской литературы, российской журналистики далеко не ограничивается тем, что привело к социальному взрыву 1917 года, а включает в себя множество альтернатив. Большой разноцветный клубок различных направлений, векторов и потенций – вот что такое российская журналистика первой половины XIX века. И Полевой здесь – один из зубров, акул, динозавров, его вклад в развитие российской журналистики совершенно уникален. Само слово «журналистика» было придумано им – так он назвал раздел своего «Московского Телеграфа», посвящённый делам журнальным. Конечно, и до него в России существовали журналы – ещё со времён Николая Новикова и Екатерины Великой. И к моменту основания «Московского Телеграфа» журналов у нас хватало. Вот только их качество оставляло желать лучшего, и явление Полевого знаменовало переход журналистики на качественно новый уровень. Главные козыри «Московского Телеграфа» Во-первых, энциклопедичность. Это был не просто литературный журнал. Здесь было всё: от точных наук и философии до обзора парижских мод. Чтобы было понятно современному читателю, это как в одном флаконе совместить «Новый мир» и «Науку и жизнь». Во-вторых, синтез элитарного и популярного: не подстраиваться под мнение читательской аудитории, но и не игнорировать её интересы. И в-третьих, и это наверно самое важное – личность редактора. После его смерти легендарный критик Виссарион Белинский писал: «Полевой «был литератором, журналистом и публицистом не по случаю, не из расчёта, не от нечего делать, не по самолюбию, а по страсти, по призванию. Он никогда не неглижировал изданием своего журнала, каждую книжку его издавал с тщанием, обдуманно, не жалея ни труда, ни издержек. И при этом он владел тайною журнального дела, был одарён для него страшною способностию. Он постиг вполне значение журнала как зеркала современности… Без всякого преувеличения можно сказать положительно, что «Московский Телеграф» был решительно лучшим журналом в России, от начала журналистики». И это мнение важно прежде всего по той причине, что на заключительном этапе жизни Полевого Белинский был его злейшим врагом. И вот после смерти такой отзыв, впрочем, пересечение Полевого и Белинского – тема для отдельной статьи. На вершине журнальной иерархии Как только Полевой, обосновавшись в Москве, заявил о желании создать новый журнал, его тут же стали звать в Питер. Предложение исходило от Фаддея Булгарина и Николая Греча, которые вместе с издателем Смирдиным управляли, по сути, первым в России медиа-холдингом, в который входило три СМИ – газета «Северная пчела», журналы «Сын Отечества» и «Северный архив». Полевому в качестве сотрудника предлагались весьма заманчивые условия в плане как свободы творчества, так и гонорара. Но он предпочёл своё собственное дело, в результате чего грянула битва, которой ранее не знала ни журналистика русская, ни литература. «Особое значение приобретает слово «подписчик»; журналы вступают на путь отчаянной конкуренции, и споры о «журнальной монополии», «журнальных откупах» на долгое время заглушают всё остальное, – писал известный советский литературовед Владимир Орлов. – Секрет журнального успеха Булгарина заключался именно в том, что он шёл навстречу читателю по пути безоговорочного потакания его вкусам (выполняя миссию официозного журналиста, Булгарин, конечно, в свою очередь активно влиял на эти вкусы). Позиция Полевого отмечена чертами значительно большей независимости: приняв заказ читателя на массовый энциклопедический журнал, уважая и учитывая его интересы, он полагал всё же своей главной задачей регулирование вкусов своего заказчика, он пытался его литературно воспитывать. Наряду с этим «Московский Вестник» и «Московский Наблюдатель» (первой редакции) сознательно шли на разрыв с массовым читателем и пытались одержать победу, ориентируясь на узкий круг высококвалифицированных «любителей изящного». Победу одержал Полевой, в журнале которого учёт вкусов массового читателя (Полевой не обинуясь писал, что «писатели созданы для читателей») уживался с принципом сохранения высоких эстетических норм, с борьбой за «большую», высококачественную литературу». Журналистика как грандиозный баттл Журнальная эпопея Николая Полевого делится на два периода – московский и петербургский, который наступил после запрета «Московского Телеграфа». И если первый – это его расцвет, процветание, то второй – не столько закат, сколько борьба не на жизнь, а на смерть. Уже в Питере он сотрудничал и в «Библиотеке для чтения» Сенковского, которая к концу 30-х стала настоящим журнальным монополистом, и в холдинге Булгарина-Греча-Смирдина, и в «Литературной газете» Краевского. Литературная ситуация к тому времени менялась стремительно: уже к 40-м русская литература окончательно рухнула в социал-демократическую яму. Наметилась одна «генеральная» линия, а все остальные объявлялись реакционными. Так в реакционеры угодил и Полевой с его позицией русского патриотизма и эволюционного – а не революционного – развития общества. При том, что у него из-под ног был выбит фундамент, финансовая основа – в возможности издавать свой журнал и какое-то время даже печататься под своим именем, – но он до конца оставался настоящим бойцом. И хотя в истории русской литературы устоялось мнение, что Полевой после закрытия «Московского телеграфа» уже не тот, но именно в петербургский период помимо журнальной публицистики им были созданы его вершинные литературные и исторические труды: роман «Иоанн Цимисхий», «История Петра Великого», «История Суворова», наконец, пятитомная «История Наполеона». Однако силы в этом перенапряжении были окончательно подорваны. В дневнике, который Полевой вёл до конца жизни, читаем: «Как безумный писал роман и написал целый лист. После обеда отвёз лист, взял денег, купил овса и вина, – без того есть нечего было бы… Уже не было дров и оставалось всего 4 гривенника… Все отдыхают, – а я… Но хоть бы без отдыха, но только бы не терзали… Еле жив от усталости… В доме ни гроша… Болен – спазмы, голова… Если продолжится – я издохну. Кругом безнадёжность – работы тьма, ничего не кончено и сил нет». Вот так получилось, что в грандиозном журнальном баттле – перипетии которого сегодня уже можно отследить по различным переизданиям – Николай Полевой сложил голову в полном соответствии с пушкинскими стихами: Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъярённом океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы. Всё, всё, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья – Бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья Их обретать и ведать мог. Полевой и Пушкин Кстати, в отличие от большинства пушкинистов, Полевой умел читать Пушкина, понимая при этом не прикладной, а сущностный смысл поэзии. «Верьте, верьте, что глубокое почтение моё к вам никогда не изменялось и не изменится, – писал он поэту. – В самой литературной неприязни, ваше имя, вы, всегда были для меня предметом искреннего уважения, потому что вы у нас один и единственный». Говоря о Полевом по отношению к Пушкину, прежде всего необходимо понимать, что есть внешнее и есть внутреннее. И невозможно, конечно, понять внешнее, не понимая внутреннего. По жизни у них были столкновения. Что такое литературная борьба того времени? Это противостояние не столько личностей, сколько идей. Вот как это изображает Владимир Орлов: «Дубинка критики неумолима», – писал Полевой и, заверяя своих противников, что «в числе его недостатков нет литературной трусости», не щадил даже Пушкина, несмотря на всё уважение, которое питал он к его таланту. Принципиальность позиции Полевого в отношении аристократов не позволяла ему выделить Пушкина из его литературной среды, но в отличие от критики, направленной в адрес других «знаменитых», отзывы Полевого о Пушкине (в эпоху тридцатых годов) носят своего рода «педагогический» характер: он пытался литературно перевоспитать Пушкина, внушить ему сознание никчёмности его аристократизма, недостойного «первого поэта» России и сковывающего свободное развитие его художественного дарования». Отметим, что в эпоху «Московского Телеграфа» Полевой в своих суждениях был совершенно независим, исходил исключительно из собственного разумения не только конкретной литературной ситуации, но и общей философии. Пушкин же в то время был таким же участником процесса. Это для нас он уже застывшая фигура, авторитет, возведённый в абсолют, а для Полевого он был современником, живым человеком, с которым приходилось спорить. И одним из наиболее болезненных для Пушкина ударов стал памфлет авторства Полевого «Утро в кабинете знатного барина». Борьба, однако, была обоюдоострой, и Полевой получал не менее, а в конце концов гораздо более чувствительные удары. Вот как это описывается в книге «Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов»: «Литературные аристократы первые взяли под подозрение политическую благонамеренность Полевого. Их интерпретация антидворянских выходок «Московского Телеграфа» означала перенесение полемики в плоскость уже не только литературной борьбы. Призывы «Литературной Газеты» к бдительности были услышаны там, куда они в сущности и были обращены, – в официальных дворянско-бюрократических кругах. Они способствовали упрочению за Полевым репутации «литературного демагога», «санкюлота», «журнального Дантона» и пробудили внимание правительственных органов к его деятельности». Как видим, именно они – аристократы – и сдали Полевого на съедение, в результате чего русская литература лишилась самого лучшего, смелого и независимого источника суждений. Поскольку дальше – в петербургский свой период – он просто не имел возможности говорить, что называется, во весь голос. Пушкин в числе прочих радовался закрытию «Московского Телеграфа», ранее жёстко критиковал «Историю русского народа», но всё это внешнее – зыбь, круги на воде, – а что внутри, в первооснове? Тоска по небесной отчизне Пушкин – центральная фигура в русской литературе. Это знаем мы, и это знал Полевой. Но в чём разница этих «знаний»? Для нас Пушкин в высоком плане – это некий высший авторитет, причём в советское время он подавался как вольнодумец-революционер, сегодня же – в связи с изменением конъюнктуры – наоборот: как монархист, лучший друг Николая Павловича и обязательно православный христианин. Но есть у него и низовая – прикладная – функция, в которой Пушкин – персонаж из школьного учебника, которому можно пририсовать усы или рожки. И мы просто пользуемся им, как вещами первой необходимости, приспосабливая его к собственным потребностям. Вот сказки для детей, вот стихи для услаждения слуха – только для этого! – а вот и анекдоты про Пушкина, и вошедшие в обиход мемы: «А кто это сделал – Пушкин что ли?» Но в любом случае для нас он – объект для поклонения, именно объект, объективная данность. Тогда как для Полевого вопрос в отношении к Пушкину разделялся на объективные отношения и понимание субъектной сущности. Для Полевого Пушкин – это прежде всего ПОЭТ. Не мыслитель, историк, философ, а именно ПОЭТ, и Полевой прекрасно знал, что у этого понятия совершенно иная природа, чем у мыслителя, историка, философа. Не вылизанный до блеска кумир, божество, сверкающий идеал без тени, а поэт со всеми присущими его природе противоречиями – вот кем был Пушкин для Полевого. Он знал именно живого Пушкина и был из тех немногих, кто понимал истинного Пушкина. Он знал, что такое поэт, поэзия, в чём её природа. Именно об этом – живом и истинном – некролог, написанный Полевым через две недели после смерти поэта: «Бурно, огненно, неровно было его земное странствование. Увлечённый мечтами юного и пламенного воображения, он истратил первый цвет жизни на эти безрассудные мечты. И неужели вы думаете, что он не понимал этой траты, он, одарённый таким превышающим дарованием, таким светлым умом, он, говоривший в 1825 году: Служенье муз не терпит суеты. Прекрасное должно быть величаво. Но юность нам советует лукаво И шумные нас радуют мечты. Опомнимся, но – поздно! – и уныло Глядим назад, следов не видя там!» Прочесть, конечно, следует весь некролог (вышедший в 1837 году в журнале «Библиотека для чтения»), но даже этот маленький фрагмент говорит о том, что в отличие от большинства пушкинистов Полевой умел читать Пушкина, понимая при этом не прикладной, а сущностный смысл поэзии. «Поэзия – безумие, непонятное, странное безумие – тоска по небесной отчизне. Её ли понимать нам на земле?» – говорится в том же некрологе. И об этом же несоответствии земного и небесного повествует книга Полевого «Мечты и жизнь» – «Блаженство безумия», «Живописец», «Эмма», «Дурочка», – об этом его роман «Аббаддонна». По сути это Гофман на русской почве. Старик Мрамор и Дедушка Пух И если эту суть, наконец, уяснить, то откроется, что Полевой – не иначе как краеугольный камень, который отвергли строители, Пушкин же – дух, эфир, свободный агент, некое пространство, в котором живёт и формируется русская душа. Питательный воздух. «Мороз и солнце, день чудесный…» – это ведь не просто красивые словесные созвучия – нет! это воздух, который русский человек впитывает в себя при рождении собственной личности. То же самое можно сказать о других его стихах, о сказках, «Руслане и Людмиле», «Онегине», в какой-то мере о прозаических «Дубровском» и «Капитанской дочке», «Выстреле», «Пиковой даме», о поэме «Медный всадник», о «Маленьких трагедиях». Всё это понимал Полевой. Пушкин для него был именно тем самым духом, эфиром, воздухом – русским гением. И его собственные произведения – прежде всего его историческая проза, «Клятва при Гробе Господнем» – напитаны тем самым воздухом, тем самым Пушкиным. Но поскольку медаль всегда имеет две стороны, нужно понимать и другое. Пушкин – это вовсе не то, что из него слепили. Никакой рациональной гениальности в нём не было и не могло быть по самой его природе. Потому что природа его – и соответственно гениальность – иррациональна. Оттого он и не потянул как историк, как мыслитель, и прозу его не сравнить с его же стихами, потому что природа поэта заключается в ином (это как в сказке Шарова «Старик Мрамор и Дедушка Пух»). И вот здесь для нашей «Апологии Полевого» наступает ключевой момент. Ведь именно то, чего не мог в силу своей природы Пушкин, мог и делал Полевой. В прозе, в истории, в литературной критике, в журналистике. Ибо он был не поэт, а визионер-медиум, обладатель сильного интеллекта, помноженного на мистическое чувство. Очевидно, что Пушкин – ни в коей мере не мистик, не его дело было соизмерять два плана. Но в дополнение к поэтическому гению Пушкина мы получили в лице Полевого то «золотое сечение», которое могло вывести не только русскую литературу, но и само общество к высшему синтезу. Однако отвергнув краеугольный камень, общество устремилось к распаду, а литература – к бесконечным блужданиям в подлунном мире. Олег КАЧМАРСКИЙ