Корреспондент "РГ" отправился в Ташкент по следам русских писателей

Собрался в командировку в город Ташкент. Город хлебный, а также дынный и пловный - кто же этого не знает. А еще сюда в эвакуацию в Великую Отечественную приехали поэты и писатели со всей большой страны. Киношники в Алма-Ату, художники в Самарканд, а литераторы - в Ташкент. Ведь явно неспроста. По их следам я и отправился. Но первым делом вдруг попал... в музей Есенина. А как сюда его-то занесло? Какое отношение Есенин может вдруг иметь к эвакуации? Оказалось - очень даже. Все тут переплетено. Мне встретились за эти дни историки, чиновники, поэты. Говорили вроде бы о прошлом, выходило - о сегодняшнем. Выходило, что Ташкент - как книга, как роман про нашу общую историю. Не "про них" - про нас самих. Ахматова благодарила - "рахмат!" - именно Ташкент. Симонов приехал на "двадцать дней без войны" с судьбоносными вопросами именно в Ташкент... А почему? В Ташкент я ехал за разгадками.

Иду себе по ташкентской улице Сагбан. Слева мелькнули буквы акварельных минаретов. Справа вздохнули предложениями дворики сочного плова. Дальше пошел бетон, металл и проза - вдруг читаю на заборе. Азия вокруг - а на стене размашисто на русском: "Я посвятил это девушке с зелеными глазами".

Загадочная надпись, согласитесь. Мало ли что пишут на заборах. Но автор явно, хоть и аноним, поэт. Сфотографировал на всякий случай - расскажешь, не поверят. А вот же.

И тотчас вспомнилась другая странная история. Сто лет назад, в мае 1921-го, русский поэт Сергей Есенин собрался в Туркестан, конкретнее, в Ташкент (тогда все было еще Туркестаном, позже его поделили на пять среднеазиатских советских республик). Перед отъездом приятель Анатолий Мариенгоф стал отговаривать: зачем ему Ташкент? И вдруг в ответ Есенин, совершенно трезвый, без какой-то логики заговорил про их подругу Галю Бениславскую: мол, обрати внимание - "а у нее глаза зеленые!".

К чему это он? Мариенгоф застыл в недоумении - Есенин тут же укатил в Ташкент.

И вот опять. Зеленые глаза глядят с ташкентского забора. Случайно - или времена рифмуются?

Из прошлого подмигивал поэт.

***

Улица Сагбан, где я сейчас иду, когда-то в древности вела к воротам города - а их было 12 по числу созвездий зодиака. Что это значит? Под теми же звездами, тем же путем ходили где-то здесь и беспощадный всемогущий Тамерлан, и все его потомки - сплошь султаны, звездочеты и поэты.

А раньше них еще ходил и ученик Платона - Александр Македонский.

А после них - еще поэт Есенин. И не он один. То Симонов, то, например, Ахматова. Где-то тут и их следы.

Такие "млечные пути", космические перекрестки. Не камешки похрустывают под ногами - россыпь букв. Ташкент плывет, как рукописный свиток.

По улице Сагбан я шел от мемориала Славы - там огромный парк с подробным музеем, посвященным нашей общей Великой Победе. Там ходят школьники, там же недавно президент Узбекистана возлагал цветы к памятнику "Ода стойкости". Скульптурная симфония посвящена верной Зульфие Закировой из Ханабада, потерявшей в войну пятерых сыновей и вместе с невестками хранившей до последних дней преданность своей семье.

Мемориал нельзя не посетить - настаивал поэт и переводчик Мухиддин Омон. Мы встретились, он мне вручил два необъятных тома "Узбекистан в годы Второй мировой войны". Книги ценные, в них летописи тысяч судеб - и к ним в этом году вышло еще три тома. Я обратил внимание, что на обложке не "Великая Отечественная". Здесь так теперь заведено - при всем уважении. Но книги замечательные.

И потом в музее, собранном с любовью, надписи на стендах удивляют - "оборона Москвы", "оборона Одессы" или "Курская дуга" - на узбекском и… английском. Всего лишь буквы - стоит придавать значение? Похоже, стоит.

Мухиддин Омон, поэт, широкая душа, сидел напротив и читал свой новый перевод из Ахмадулиной - на удивление созвучный мелодически лирическому русскому стиху. А у меня всплыла еще по случаю другая ахмадулинская строчка: "Вселенная в окне - букварь для грамотея".

Я шел через полгорода к Шейхантауру: это мавзолей, внутри которого надгробие мудрейшего из суфиев, происходившего из племени пророка Мухаммеда. Там же, под куполом, и сохранившийся окаменелый ствол саура Искандера - огромного можжевельника, в тени которого и отдыхал сам Македонский.

И еще: построен мавзолей в средневековье Тамерланом, вылечившим боевые раны здесь, в целебном роднике Зем-Зем.

Камнепад названий и имен. А меня успел предупредить Сухбат Афлатуни (в переводе псевдоним - "диалоги с Платоном"), он же ташкентский русский поэт и писатель Евгений Абдулаев: свойство азиатского суфизма - воспринимать весь мир как алфавит. Или послание, которое история все время зашифровывает.

- В какой поэзии еще найдешь сравнения, - заметил он, - подобные стихам узбекского дервиша Машраба трехсотлетней давности. У него девичий "стан подобен (букве) алиф". Или "от горестей спина сгибается как (буква) нун".

Все буквы и слова - привет из космоса.

Восток: не прочитаешь - не откроется.

***

Казалось бы: вопрос был прост. Приехал я, чтобы ответить самому себе. Почему - ведь не случайно же? - эвакуация в Великую Отечественную сложилась так. Все главные киношники страны - в Алма-Ате. Художники предпочитали Самарканд. Можно сказать, что так сложились обстоятельства. И все же - в этом есть какая-то загадка. Чуть не все поэты - именно поэты - собрались именно в Ташкенте.

Почему? Тут сразу начинается переплетение времен.

А все же почему сюда же (без видимых причин!) еще в двадцатые, в Гражданскую, решил отправиться поэт-имажинист Есенин? Как это связано с вопросами, ответы на которые искал в Ташкенте через двадцать лет после Есенина приехавший с фронта автор "Жди меня", военкор Симонов? А есть ведь связь - неявная, подспудная.

И в этом же узоре совпадений: у Есенина в Ташкенте было двадцать дней - и Симонов своей поездке посвятил повесть "Двадцать дней без войны". Так сошлось…

Но иду и рассуждаю про себя: года три назад сюда, в узбекскую столицу, сразу свалилось триста с лишним тысяч россиян (подсчитано: средний возраст - 32). А почему они здесь не зарифмовались? Приехали и моментально выпали - говорят, от них остался только одинокий ресторан. Кто приезжал? Айтишники, пиарщики, администраторы. Теперь уже поэтов не было.

По Ташкенту нынче ходят анекдоты: некий питерский психолог с трапа самолета прокричал - здесь азиатчина, нет европейских ценностей! Другие рвали волосы: то слишком холодно зимой, то слишком душно летом. Кто-то возмутился ценами и жидкими зарплатами. И вот еще, по поводу чего негодовали: самса и плов противоречат счастью прогрессивных вегетарианцев!

Странно - говорят мне - а чего они хотели? Приезжали-то зачем? Или за чем. Искали здесь свой "город хлебный"?

А попали в город букв.

Что изменилось? Изменились времена? Но ведь они не просто так кругами ходят - они переплетаются.

Нет, все-таки мне пора к Есенину. Здесь ведь у русского поэта - свой музей.

Двадцать дней Есенина

Ташкентское метро улыбчиво и не угрюмо. Мне до станции Хамида Алимджана (следующая - Пушкинская).

Если кто не знает, Алимджан и Пушкина переводил. Писал антифашистские стихи. Ахматова в эвакуации к нему ходила за дровами. Но в тридцать пять, в разгар войны, поэт погиб в авиакатастрофе.

От метро минуты три - и вот музей Есенина. Белый домик на бывшей улице Толстого (переименованного в девяностых в академика Кары-Ниязова). Вокруг пятиэтажки, рядом спортплощадка, но музею, кажется, уютно.

Что немаловажно - он тут государственный. И вход бесплатный.

Захожу - как раз Борис Голендер водит по музею заглянувшую семью из Подмосковья, из Дубны, папу-маму-дочку-школьницу. Борис Анатольевич - историк и один из тех энтузиастов, силами которых здесь музей и появился ровно полвека назад.

Он уверяет, что Есенин в его жизни с детства, так сошлось: родительский приятель, полковник медслужбы Болдырев, был родом из рязанского Константинова, односельчанин поэта, а сыновья его, братья-близнецы, были одноклассниками Голендера. С тех самых пор, как зачитался - так Есенин и не отпускал.

"И не жалею, - говорит Голендер. - Мне Есенин помогает жить. Великие поэты отличаются от нас умением видеть мир лучше, дальше нас".

Ведет из зала в зал, их тут немного, и все очень плотно, густо, отовсюду смотрят лица из другого времени. Рассказывает, как музей вырос из обыкновенной выставки картин художника-любителя Николюка в окружном Доме офицеров - вдруг оказалось столько тут любителей Есенина!

Теперь музей хранит три тысячи ценных экспонатов, есть своя библиотека с раритетными изданиями. Давняя дружба у здешних есенинцев и с коллегами из Константинова, и с ахматовским музеем на Фонтанке в Петербурге.

Вот посмертная маска поэта - их когда-то было семь, осталось две: одна в Ташкенте, а вторая в Константинове. Вот кожаный коричневый чемодан Есенина из "Англетера", доверенный музею дочерью поэта Татьяной, - он помнит заграничные вояжи самого поэта и поездки Тани с братом, мамой Зинаидой Райх и отчимом, великим "доктором Дапертутто", Всеволодом Мейерхольдом, имя которого нацарапано на чемодане возле ручки.

Когда Есенина нашли под Новый год в 1925-м в "Англетере", во внутреннем кармане его пиджака была крохотная фотография детей Тани и Кости, завернутая в денежную купюру.

"Дочь, кстати, - уверяет любопытных посетителей Борис Голендер, - никогда не сомневалась в том, что это было самоубийство…".

Был еще второй чемодан - в нем дочери после ареста отчима и гибели матери геройски удалось спасти архивы Мейерхольда: передала Сергею Эйзенштейну, и теперь тот чемодан в Москве, в Музее Глинки…

Есть тут еще и платок матери поэта - его подарила музею уже внучка, младшая дочь Татьяны Сергеевны.

Гости из Дубны внимательно слушали. Дочка-школьница устроилась в углу на стуле и смотрела в телефон.

И тут Борис Голендер вспомнил про Сергея Безрукова: приезжал в прошлом году, выступал в Ташкенте, побывал в музее, все цветы от зрителей, огромную охапку, отвез на могилу Татьяны Есениной - она ведь, как приехала в эвакуацию в Ташкент, так здесь и прожила всю жизнь…

Но едва он произнес имя Безрукова, школьница из Подмосковья бросила свой телефон и прокричала: "Боже мой, я, может быть, сижу на стуле, на котором мог сидеть Сергей Безруков!"

Голендер попытался убедить: Есенин лучше! Да к тому же здесь кто только ни бывал - еще до Сергея Безрукова! - приезжали Евгений Евтушенко, Римма Казакова, Василий Лановой, Сергей Никоненко - "это он сыграл первого Есенина в советском кино, и мы были рады его тут обнять…".

А кто это?

Школьнице из Подмосковья эти имена не говорили ничего - ее заклинило на имени любимого Безрукова. Ее можно понять. Но тоже польза - хоть в Ташкенте узнает, как много интересных имен в русской культуре.

Родители смущенно объяснили, что у них в Дубне снимался сериал "Бригада" - там же главный был Сергей Безруков, так что…

Но сейчас - о другом.

***

Что привело в Ташкент Есенина? Представьте: ему было 26 лет, молод, а не зелен, ростом всего 168 см, а уже большой поэт. Вроде бы вдруг сорвался в Азию в мае 1921-го - но и не вдруг.

Как раз тогда на него ощетинились все литсобратья, весь букет создателей и общей атмосферы в умственных кругах, и по отдельности - всех частных репутаций: попробуй не прислушайся - пережуют. Дело было даже не в его перепалках с Маяковским или драке с Пастернаком.

Серьезнее всего на разгулявшегося имажиниста обрушились "хранители русской души и речи": писатель-символист Алексей Ремизов, писатель-большевик Евгений Замятин (оба вот-вот сбегут из страны, без пяти минут эмигранты) - уверяли, что на место подлинных творцов пришли такие "юркие" писаки, как Есенин. И этот "юркий" шлейф вдруг потянулся - стал душить поэта.

Под этим натиском и прежде дружественный ему нарком культурных дел Луначарский отвернулся и теперь публично пригвоздил имажинистов с "исповедями хулиганов".

Родные "деревенщики", крестьянские поэты, Клюев и компания, и те старались от него держаться подальше.

Так что Есенин ехал на Восток не в поисках красивых декораций. Убегая от себя, хотел прийти к себе.

Поехал в Туркестан со своим другом Колобовым, ответственным работником наркомата путей сообщения, в его вагоне добрались - и жили в нем же, а потом добрались и до Самарканда. В Ташкенте у Есенина лишь несколько литературных вечеров, в кинотеатрах, клубе Красной армии, библиотеке - но больше по друзьям-приятелям. Здесь ведь - свой широкий круг поэтов! Есть и свой "крестьянский", давний приятель Есенина по переписке Александр Ширяевец. Есть свой футурист Георгий Светлый. Свой имажинист Валентин Вольпин.

И те же разговоры - вернуть Есенина в "мужицкий стан" или пускай идет своим путем? Только теперь все поэтические споры - на фоне пышных вечнозеленых карагачей, с видами на средневековые мавзолеи.

Оказалось - здесь танцуют тот же модный танец шимми, что в Москве и Питере. Здесь носят те же остроносые ботинки, а в кинотеатре "Хива" - совсем новый фильм "Кабинет профессора Калигари" с Конрадом Фейдтом в главной роли.

Все то же - будто и не уезжал.

Есенин отказался от кино, сказал: "Надоело". Затащили на концерт, где некая заезжая певица пела "Шумит ночной Марсель", - и оттуда удрал со скандалом. "Пустите, - говорит, - не за тем я приехал".

Вышел на улицу, а там верблюд. Обнял его: "Милый, унеси меня отсюда, как Меджнуна". Но унеси - куда уж дальше-то?

Потом в Москве он так и говорил: запомнился верблюд.

Художник Александр Волков, учившийся у Врубеля, в то время был уже директором первого в Средней Азии Госмузея искусств. "Пришел ко мне, сел на пол в комнате возле окна и стал читать стихи: "Все познать, ничего не взять пришел в этот мир поэт".

Где тут Ташкент? А речь идет о "внутреннем Ташкенте" - поисках ума и сердца.

Вроде бы "Персидские мотивы" появились позже, когда съездил в Баку. Но и в Италии на все восторги Айседоры отвечал: "А все-таки не Самарканд". И художник Волков удивлялся: как Есенин умудрился написать о Бухаре, которую не видел, - "и стеклянная хмарь Бухары"?

"Лучше не скажешь. Это знаете что? Зной, смешанный с пылью веков, зной, оплавляющий камни бухарских куполов, их голубые изразцы. И откуда он это знал? И еще это, помните: "Я люблю этот город вязевый". Как там сказано: "Золотая дремотная Азия опочила на куполах"…

Где начался есенинский Восток?

По пути в Ташкент он лихорадочно работал над поэмой "Пугачев". Здесь он прочитал отрывки - но писал и возвращаясь в Москву. Там одинокий Пугачев беседует наедине с собой, его преследуют и предают свои же - и нет покоя ни ему, ни миру.

Через год соратник по имажинизму Вольпин написал статью о туркестанской вылазке Есенина и встречах с ташкентскими поэтами. Но сборники с его статьей изъяли отовсюду, уничтожили, поскольку книгу открывало приветствие демона революции Троцкого. Вольпин писал: "Есенин ехал не в "Ташкент - город хлебный" - а открывать Восток. Внутри себя…"

Александр Волков тогда работал над картиной "Свидание". Есенину понравились на полотне "углы глаз и дуги бровей, круг солнца". Замечательный художник, тонкий, Волков попытался объяснить по-своему, чего Есенин тут искал: "Что-то в нем было такое… "Суровые, грозные годы! Да разве всего описать?" Мне нравится неправильность и истинность этой строки. Не знаю, почему он тогда приехал в Ташкент. Многие сюда приезжали. Но он чувствовал, что здесь что-то важное должно совершиться для России. Настоящие поэты не выбирают случайных дорог".

Были еще в Ташкенте неожиданные встречи на вокзале - их обычно замечают вскользь, но ведь как знать… Есенин встретил земляка из Константинова, учились вместе, - красноармеец Кузьма Цыбин ехал на борьбу с басмачами в штаб одной из среднеазиатских бригад. Встретил и знакомого по народному университету имени Шанявского - поэт Василий Наседкин позже женится на есенинской сестре Кате. А сейчас он тут проездом с фронта - не первый год воюет с бандами басмачей.

Есенин подарил ему книгу "в знак приязни". Смотрел ли на него Наседкин снизу вверх? Какие кошки скребли на душе "дезертира" Есенина? Никто знать не может.

Но его "Персидские мотивы" это ведь не только "Шаганэ", но и "Баллада о 26": "Ночь, как дыню, / Катит луну. / Море в берег / Струит волну. / Вот в такую же ночь / И туман / Расстрелял их / Отряд англичан".

Четыре оставшихся после Ташкента года жизни Есенина - это не только разъедавший изнутри "черный человек". Это и "Русь уходящая", где он, "задрав штаны, готов бежать за комсомолом". Это и Ленин - строитель новой жизни и герой в поэме "Гуляй-поле". Там же на своей земле в своем вещем сне поэт предвидит повторения истории: "с копьями со всех сторон / нас окружают печенеги"…

***

…Что интересно: в сорок третьем году в том же Ташкенте - Есенин снова не давал покоя никому. Ни эвакуированным, ни прибывавшим ненадолго с фронта литсобратьям. Каждому - по-своему.

Лидия Чуковская спросила у Ахматовой: "А если бы он не погиб, быть может, и выработался бы из него настоящий поэт? Ведь было же в нем что-то?".

Ахматова неторопливо снизошла с ответом: "Не думаю. Слишком уж он был занят собой. Даже женщины его не интересовали нисколько. Его занимало одно - как ему лучше носить чуб: на правую сторону или на левую?"

И эхом неожиданно стал диалог героя повести Симонова "Двадцать дней без войны". Майор Лопатин в разговоре с эвакуированным в Ташкент режиссером вспомнил вдруг, как в двадцать третьем году гордился знакомством с Есениным. И вот теперь, под пулями и артобстрелами - услышав под Одессой, как Есенина читает наизусть комиссар полка, - Лопатин думает совсем не так, совсем не то, что думает Ахматова:

"Будь он жив, наверно, в эти роковые дни писал бы стихи о своей России и ездил бы на фронт - пускали или не пускали, все равно бы ездил! Да и лет к сорок первому году ему было бы не так уж много - всего сорок шесть!"

А режиссер в Ташкенте в пику вдруг заговорил об Александре Блоке. Да кому же это было нужно, чтобы поэт сидел каким-то табельщиком в военно-строительной команде под Пинском на Первой мировой войне! Тем более что ту войну признали глубоко неправильной, империалистической и "чуждой народным интересам".

Стоит, пожалуй, прислушаться, как симоновский майор Лопатин ответил режиссеру:

"Чуждая-то чуждая, а три миллиона народу на ней в землю легло. Как с этим быть? Может, Блок при всем отвращении к войне чувствовал потребность разделить общую судьбу? Не просился, но и не откручивался, хотя, наверно, мог".

Случайны эти имена - Есенин, Блок? Но так сошлось - тут постоянно что-то сходится - что эти два поэта здесь, в Ташкенте, в прозаической беседе двух героев повести - как лакмус, как точка отсчета. По ним герои повести как будто и определяют для себя свой "внутренний Ташкент".

Что это? То, что, как совесть, беспокоит. "Потребность разделить общую судьбу". Это нельзя купить, увидеть и пощупать. Разве что глаза вдруг промелькнут. Зеленые?

Вот и Ахматова - ловила эти взгляды:

"Это рысьи глаза твои, Азия,Что-то высмотрели во мне".