В Ташкенте Симонов написал трилогию "Живые и мертвые" и встретил дочь Есенина

Под присмотром Алексея Толстого в 1943-м в открывшемся ташкентском филиале издательства "Советский писатель" вышел сборник Ахматовой. Первый за 20 лет - если, конечно, не считать "изъятой" за год до войны книжки.

Как-то Толстой пришел к Ахматовой с двумя корзинами: в них яблоки, варенье и дрова. Не черная икра. Ушел - она, как говорит предание, все раздала соседям (нет, дрова оставила). Соседи быстро сгрызли яблоки - и записали в дневники: вот барин, всё жирует, да у него еще на запасных путях стоит несъеденный вагон с деликатесами.

Соседи, "атмосфера" и "среда" - такое колесо, которое кого угодно переедет. И ведь всегда найдется "Сталин" - "это Сталин виноват".

Ахматова в Ташкенте прожила до мая 1944 года. Написала здесь свою "Поэму без героя" - хотя работала над ней и в шестидесятых. Сожгла написанную драму "Энума Элиш". Создала стихотворения "Мужество", "На Смоленском кладбище", "Три осени", "Где на четырех высоких лапах...", цикл "Луна в зените", в котором и "Ташкент зацветает", и "Пальмира", и "Еще одно лирическое отступление". Там у нее пылал "Ташкент в цвету, / Весь белым пламенем объят, / Горяч, пахуч, замысловат, / Невероятен...".

В феврале 1942-го у Толстого слушали Вильгельма Левика: переводы лирики Ронсара и "Ленору" Эдгара По. Потом Толстой читал свою сказку о Синеглазке. Потом Иосиф Уткин со своими фронтовыми правдами. И композитор Леонид Половинкин с песнями на его стихи. Чуковская немедленно в дневник: "Очень глупый композитор".

Ахматова читала у Толстого "Поэму без героя". Поэма возвращала в 1913-й предвоенный год. Угадывались между строк такие фейерверки множества романов всех со всеми! А в конце концов густые карнавалы Серебряного века будто бы грозили неизбежной всеобщей расплатой.. Поэма как предчувствие войны и неизбежного водораздела: белые и красные (а если вглубь задуматься - можно дойти и до раздела на мадам Шерер и "дубину народной войны").

"Как в прошедшем грядущее зреет, / Так в грядущем прошлое тлеет - / Страшный праздник мертвой листвы".

Толстой был от поэмы в восторге - в ней каждый до сих пор может услышать что-нибудь свое, истолковав по-своему. Чуковская ревниво записала, что "Толстой похож на дикого мужика", нюхом художество чует, но говорит в большинстве чушь".

Зачем Ахматовой толстовские яблоки - она просила, чтобы он помог ее безвинно осужденному сыну Льву Гумилеву. Но, кажется, она переоценивала степень его весомости для власти.

А в пьесе Толстого "Трудные годы" в том самом 1942 году появилась Аннушка. Княгиня Анна Вяземская у него - тайная любовь Ивана Грозного, оставшегося в полном одиночестве. Да и она сама несчастлива с супругом. Всё так запутанно, ему покоя не дают ее глаза.

Нет, не зеленые. "Лазоревые глаза твои, невинные... Далеко ли до них мне итти еще? Аннушка...".

После войны, когда Толстого уже не было в живых, Ахматова разоткровенничалась с англичанином Исайей Берлиным:

"Алексей Толстой меня любил. Когда мы жили в Ташкенте, он носил лиловые рубашки на русский манер и постоянно говорил о том, как нам будет вместе хорошо, когда мы вернемся из эвакуации… Эдакий мерзавец, полный шарма… Называл меня Аннушкой, что меня всегда коробило. И тем не менее он чем-то привлекал меня…"

И Аннушка в той пьесе - неспроста? Впрочем, Ахматова сейчас же спохватилась и выпалила Берлину - безо всяких оснований: но вообще Толстой "антисемит" - и даже Мандельштам будто погиб после того, как дал ему пощечину.

А эта-то ее фантазия была - с чего?

***

Летом 1942-го до Ташкента добралась вдова поэта Надежда Мандельштам, жила уроками французского, пока ее не приняли преподавателем в университет. Жила в том же доме, где Ахматова.

Здесь жили многие, всех уплотняли, по комнате на семью, а то и на две, если разделить перегородкой. Одно слово - "Ноев ковчег".

Тут и семейная пара немцев-антифашистов, бежавших от Гитлера и плохо говоривших по-русски. Тут и венгерский пролетарский писатель Виктор Мадарас. Тут и поэт Сергей Городецкий с женой Анной, тоже поэтессой с псевдонимом Нимфа Бел-Конь Любомирская. Нимфа любила на крылечке вспоминать свои романы - сценаристка Мария Белкина записала за ней - "как был в нее влюблен даже Анатоль Франс и как лежала она однажды, обнаженная, на белой медвежьей шкуре, а на пороге появился он". (На этом Белкина запуталась - который именно?) А Нимфа повторяла: "Но трижды, трижды я вошла бы в двери ада / Лишь за одну из девственных его ночей". Это впечатляло.

Но про Городецкого. Был когда-то близок к Гумилеву, вместе создавали "Цех поэтов", потом пути их разошлись. Городецкий больше не писал сколько-то значимых стихов и даже обзывал Ахматову прилюдно "контрреволюционеркой". Однако же в Ташкенте жили по-соседски дружно. Было что вспомнить. До поры до времени.

Он рисовал Ахматову, расписывал ей комнату и выступал с ней в госпитале. Она на день рождения вручила ему пару яблок. Он даже подстригал ей челку - осталось письменное заверение, что справился: "Верно. А. Ахматова. Хорошо".

Но с появлением Надежды Мандельштам все церемонии закончились. Совпало так.

Возможно, что и фантазия вокруг Толстого с Мандельштамом тоже стала отголоском этих дней. Мало ли кто и что, и как нашептывал Ахматовой - но, значит, нравилось, раз слушала. Желающих злословить о Толстом всегда хватало. По любому поводу.

Вот, например, жена у Алексея Николаевича слишком молода. Людмилу Баршеву подозревали в "шашнях" с сыном видного историка, Борисом Виппером. Корней Чуковский тут же выдал злую эпиграмму - радовались страшно: "Старик терпел большой урон / Пока щенка не виппер вон".

Злословие особая статья - в эвакуации сгустился этот концентрат.

Дочь Корнея Чуковского негодовала, что Раневская с Ахматовой "после большого пьянства" кричат на весь двор. После эвакуации с Ахматовой лет десять не встречалась, это уж "потом подружилась с нею снова и дружила до гроба"… Елене Булгаковой, которая выхаживала ее во время тифа, припомнила электроплитку: "В одну из тяжких голодных ташкентских зим, будучи управдомом, она вошла ко мне и перерезала (с Евгением Хазиным, братом Надежды Мандельштам) у меня свет за то, что я, якобы, жгу плитку сверх меры. Это было смерти подобно: не на чем же было стряпать, топлива, плиты у меня не было… Думает, что я забыла?".

Корней Чуковский разругался насмерть с Самуилом Маршаком: тот не хотел в 1942 году поддерживать переиздание кровожадного детского триллера Чуковского "Одолеем Бармалея!" - "И всадил он Каракуле / Между глаз четыре пули". Хотя Чуковский сам перечитал лет через десять и признал, что как-то тут погорячился.

Пламенная запись в ташкентском дневнике Всеволода Иванова. Услышал от Маруси, домработницы - муж ее, оказывается, капитан и служит в штабе полководца Жукова где-то под Сталинградом. Реакция у Иванова неожиданная. Раскалился добела: какая-то Маруся - и при этом муж при штабе Жукова?!

"По прежним масштабам, Жуков - вроде генерала Брусилова - кто же был бы тогда этот капитан? Сын банкира, крупного промышленника, университетское, может, и академическое, образование - а теперь? И жена его не придает этому значения, да и он, небось…".

Оказалось, что война во многих, даже с виду патриотов, поднимает ностальгические чувства: кто сказал, что с кукишем в кармане жить легко?

Двадцать дней Симонова

Вот в это все у Симонова в повести майор Лопатин, между прочим, окунулся прямо с фронта - и контраст был ощутим. Под пулями какое "словоблудие". Тут рассуждают, как невыносима жизнь, - там "до смерти четыре шага".

Почтенная актриса в симоновской повести - а в Ташкент приехали в эвакуацию и театр Ленинского комсомола (нынешний "Ленком"), и театр Революции (нынешняя Маяковка), и киевский театр Ивана Франко, и киноактеры организовали свой театр, и… всего к десяти ташкентским прибавилось еще восемь "новых" театров - так вот, почтенная актриса задает вопросы прибывшему военкору. И ядовито так: ну что, мол, "человек, бывающий на войне". Ей хочется не столько расспросить, сколько уесть Лопатина - и смотрит сверху вниз: ну что, убивали кого-то на фронте? Получили удовольствие - или испытали наслаждение? Откуда вообще берется эта вот "решимость умереть за родину"?

Майор Лопатин терпеливо: "наслаждение" - не про войну. "Решимость умереть" - из области самоубийства. А тут другое: "решимость сделать все, что от тебя зависит, в условиях, когда это грозит смертью".

Попал - как будто в параллельный мир. Как угораздило? Помимо всего прочего в Ташкенте военкору Лопатину важно было встретиться со старым знакомым, Вячеславом Викторовичем - не секрет, что в повести описана встреча самого Симонова с давним товарищем, отличным боевым поэтом Владимиром Луговским. Когда-то тот наотмашь звал читателей такими пулеметными очередями строк: "Заветная ляжет дорога / На юг и на север - вперед. / Тревога, тревога, тревога! / Россия курсантов зовет!". Когда-то в довоенном фильме Эйзенштейна хор звал читателей под знамя Александра Невского словами Луговского: "Вставайте, люди русские!".

И началась война, и люди, которые поэту верили, вставали - что же Луговской? Отправился было на фронт, но по пути попал под бомбы - и бегом: он в кризисе, он комиссован, он - в Ташкент, в Ташкент, в Ташкент.

"Не был бы ты известный писатель, на комиссию, может, и послали б, а демобилизовали бы вряд ли! Отправили бы на первое время в тыловые части, с ограниченной годностью", - жестоко подумал Лопатин".

Сидит здесь среди сплетен и злословия - и ему прекрасно дышится? В повести Симонов не пытался быть судьей. Он недоумевал. Ведь Луговской совсем не одинок - такое "было и с другими такими же сорокалетними, как он. И на фронт не ездили, а просто эвакуировались, уехали. Приняли близко, некоторые даже слишком близко, к сердцу советы сберечь себя для литературы".

Писатель Симонов, как и его герой Лопатин, честно пытается найти ответ: отчего война так неожиданно их разделила? Священная, и на кону вопрос о выживании всего народа, и они здесь все - любимые, народные, глубокие и понимающие.

"Три дня я пил и пировал в шашлычных, / И лейтенанты, глядя на червивый / Изгиб бровей, на орден - "Знак Почета", / На желтый галстук, светлый дар Парижа, - / Мне подавали кружки с темным зельем".

Недоумение того, кто очутился в этом мире прямо из войны, - как минимум понятно. Но Симонов еще не раз услышит - да кто из нас не слышал даже и сегодня: дело не в страхе смерти, нет, просто любой большой поэт, как Луговской, конечно, должен надломиться, потому что он про свою страну "понял все". А всякий, кто поэта спросит - как же так? - услышит то же, что шептали Симонову вслед: "любимец Сталина". Ну что-то вроде.

Конечно же, судачили о Луговском в Ташкенте и без Симонова. Обсуждали: должен бы жениться на Елене Сергеевне (Булгаковой) - а женился вдруг на Елене Леонидовне (по псевдониму - Майя Луговская). Сестра Татьяна (замечательная мхатовская художница) не выдержала пьянства Луговского - попросила как-то повлиять Ахматову.

Анна Андреевна ответила резонно, что поэту можно всё.

Не задыхалась ли сама Ахматова в этом окружении - среди злословия и сплетен?

Майор Лопатин в повести у Симонова слышит ее имя - и в ответ ни слова. А при всей ее любви к двусмысленностям - не случайно все-таки Ахматова писала, отметая "чуждый небосвод", "защиту чуждых крыл": "Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был".

В Ташкенте у Радзинских, вроде бы полушутя, Ахматова предложила основать "общество людей, не говорящих худо о своих ближних".

Все насторожились.

Ей пришлось мягко объяснить:

"Я просто хотела в деликатной форме намекнуть присутствующим, что я не желаю слышать каждую минуту какую-нибудь гадость об одном из наших коллег - будь то Уткин, П. или Городецкий.

Мы здесь все живем так тесно, что нужно принимать специальные меры, чтобы сохранять минимальную чистоту воздуха.

Когда я вспоминаю, что говорят обо мне, я всегда думаю: "Бедные Шаляпин и Горький! По-видимому, все, что о них говорят - такая же неправда".

…И вроде бы - что общего между изысканной Ахматовой и прокуренным симоновским военкором? Но если вслушаться - майор Лопатин говорил о той же чистоте, о нравственной:

"Все-таки война - как труба Страшного суда - заставляет человека почувствовать себя голеньким, держащим ответ за все им сделанное… Все это, конечно, только если он верит во что-то, что намного важнее его собственной жизни, и это что-то, в общем-то, судьба его страны".

***

У эвакуированного литератора Виктора Шкловского на фронте погиб сын, гвардии старший лейтенант Никита Шкловский. Весь его класс добровольно пошел на войну и весь - погиб.

Сын Корнея Чуковского - Борис погиб осенью 1941-го под Москвой, возвращаясь из разведки. Сын Николай всю блокаду пережил в Ленинграде, был участником обороны города.

Писатель Евгений Петров, написавший с Ильфом про Остапа Бендера, - разбился в самолете, возвращавшемся из Севастополя в разгар боев. Ему лишь сорок лет. (Всеволод Иванов по этому поводу в дневнике: "Странно, но все, кто умеет и страстно хочет устроить свою жизнь советским, легальным способом, от страсти своей погибают").

Погиб и юноша Георгий Эфрон, Мур, любимый сын Марины Цветаевой.

В Ташкенте он еще доучивался в школе. Сообщал сестре Ариадне, сидевшей в лагере по бредовому обвинению в шпионаже, - как помогает Алексей Толстой. А поначалу и Ахматова. Устроили в писательскую столовую - подкармливали. Подростку без семьи, конечно, не хватало денег и еды. Влип в историю, продал какие-то хозяйкины вещи. Замяли кое-как. Ахматова не стала помогать: "Я видела убийцу". Он написал сестре: "Подчас мне завидно (по смыслу: обидно - И.В.) - за маму. Она бы тоже могла быть в таком "ореоле людей", жить в пуховниках и болтать о пустяках. Я говорю: могла бы. Но она никогда не была "богиней", сфинксом, каким является Ахматова. Она не была способна вот так просто сидеть и слушать источаемый ртами мед и пить улыбки…"

Муру помог Толстой - после школы выбрался в Москву и поступил в Литинститут. Но в 19 лет записался добровольцем - и погиб в 1944-м. Возле ташкентской школы номер 64 есть мемориальная табличка с именами не вернувшихся с войны выпускников - не забыт и Георгий Эфрон.

В 17 лет в Ташкенте он записывал в дневник такие удивительные наблюдения за эвакуированной творческой средой: "Интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, животному страху перед действительностью. Огромное большинство вешает носы при ухудшении военного положения. Все они вскормлены советской властью, все они от нее получают деньги - без нее они почти наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись и их. Все боятся за себя…"

***

Они, конечно, победители. Но самое печальное: война ведь выбила как раз вот это поколение - максималистов, юных, умеющих честно и искренне верить. Даже упрекавших власть за то, что та способна предавать высокую идею.

Симонов в Ташкенте набросал вчерне свое честное стихотворение "Зима сорок первого года": "Хоть шоры на память наденьте! / А все же поделишь порой / Друзей - на залегших в Ташкенте / И в снежных полях под Москвой".

Напечатал позже, в пятьдесят восьмом. А кто же выиграл в споре военкора и приятеля в эвакуации - "погибшие" или "залегшие"?

В 1958-м Симонова отстранили от "Нового мира". Опальный писатель уехал - и куда? В Ташкент. Там он узнал, что одного из героев его повести, доблестного руководителя Узбекистана Усмана Юсупова, не жалевшего себя в войну, тоже сместили - директором отсталого совхоза в глушь. Кто был победитель - кто стал проигравшим? Тоже история по кругу.

В Ташкенте конца пятидесятых Симонов написал трилогию "Живые и мертвые", десятки очерков, переводил узбекскую поэзию, его жена Лариса Жадова работала над книгами по узбекской керамике и живописи. Тогда же писатель познакомился в редакции "Правды Востока" с дочерью поэта - Татьяной Есениной. Помог напечатать в "Новом мире" и издать отдельной книгой ее повесть "Женя - чудо XX века"…

…Ахматова читала в госпитале раненым любовные стихи из "Anno Domini". Один боец спросил: а правда, что была поэтом-акмеистом? Неужели и Есенин тоже - акмеист? - Нет, он имажинист, - ответила и гордо вышла. "Какая есть, желаю вам другую".

И тут пора на Боткинское кладбище. Там похоронена дочь Есенина и актрисы Зинаиды Райх. Там даже больше: целая история страны...

Цикл публикаций о Ташкенте обозревателя "Российской газеты" Игоря Вирабова