Великой французской писательнице могло бы исполниться 90 лет

Беседа Николая Долгополова с великой французской писательницей, которой 21 июня 2025 года могло бы - чисто теоретически - исполниться 90, проходила весьма своеобразно. Зато откровенно.

Творческие люди, достигшие большого успеха в ранней молодости, зачастую до весьма зрелых лет сохраняют все те же ухватки, которые привели их к этому успеху. Восьмидесятилетний Мик Джаггер все тот же прыгучий мальчишка; Эдуард Лимонов до конца дней оставался "Эдичкой", седовласым задирой-ниспровергателем. Случай Франсуазы Саган в этом же ряду.

Снискав славу девятнадцатилетней девочкой, честно - и талантливо! - поведав о своих девичьих переживаниях в возрожденной послевоенной Франции, она во многом до конца жизни и осталась все той же строптивой девчонкой - набирающейся опыта и, увы, стареющей, но практически не взрослеющей. Это обеспечивало ей читательскую любовь, но отнюдь не облегчало личную жизнь. В которую, впрочем, был доступ у очень немногих.

Российский журналист Николай Долгополов, в то время - собкор "Комсомольской правды" в Париже, оказался, с подачи не случайно выше упомянутого Лимонова, в числе этих немногих. О чем и написал в своей книге "Из блокнота Долгополова: От Франсуазы Саган до Абеля" (М.: Молодая гвардия", 2020).

С любезного разрешения автора мы печатаем фрагмент этой книги с незначительной авторской правкой.

***

Мне б никогда с ней не встретиться, если бы не приятель тех парижских лет писатель Эдуард Лимонов, который с моей помощью готовился вернуться на Родину из своего парижского изгнания.

Мои звонки мадам Саган по заветному телефону, который достал мне кто-то из приятелей-французов, всегда заканчивались одинаково. Скучный женский голос сообщал, что я действительно звоню по такому-то номеру в прачечную и могу оставить сообщение на автоответчик. Я и бросал трубку, и оставлял трогательные мольбы с просьбой перезвонить замечательному российскому журналисту - бесполезно.

Рассказал Эдику, который в начале 90-х был еще в центре парижской богемы, но, получив обратно советское гражданство, потихоньку готовил себя, жену Наташу Медведеву и всех друзей к отъезду на историческую родину. Борьбу за паспорт Эдуард вел не без моего настырного участия, порой заходил ко мне на авеню Суффрен, что окно в окно с ЮНЕСКО, и слегка корил нас с женой за чудившуюся буржуазность.

- Да я тебе эту встречу с Саган на следующей неделе сделаю, - вдруг обнадежил Лимонов. - Никаких интервью Франсуаза теперь не дает и от вас, журналистов, бегает. Говоришь, "прачечная"? Типично в ее стиле. Дай-ка телефон. Я ей сначала сам позвоню.

- Но ты же не говоришь по-французски, - слегка подколол я Эдика.

- Мы с ней прекрасно находим общий язык и без этого вашего французского, - отрезал Лимонов, который вовсе не был разгильдяем и слов на ветер никогда не бросал.

Если еще короче, то ни на какой не на следующей неделе, а через два дня, позвонив по выученному назубок телефону, я важно оставил послание для "прачечной от месье Лимонова". Саган мне перезвонила через пару минут и пригласила "заглянуть хоть сегодня, потому что завтра надолго уеду".

"Сегодня" не совсем входило в мои творческие планы. Должен был играть в соревнованиях по настольному теннису. Но упустить единственный шанс поговорить со своим кумиром было никак нельзя. Запихав тренировочный костюм, ракетки и прочее в сумку, я быстро добрался до дома Саган. Жила она, оказывается, недалеко, на авеню Ренн. Заранее успел составить список вопросов. Волновался. Я вообще за десятилетия занятий журналистикой не разучился страшно переживать перед интервью. И если б Саган только знала, какого своего верного почитателя она пускала в дом! Ее "Здравствуй, грусть!" была моей настольной книгой, а "Немного солнца в холодной воде" заставляла здоровенного мужика чуть не плакать. И я прихватил две эти книги с собой. Автограф Франсуазы Саган - что инструмент Страдивари для скрипача.

Признаться, и французский я пытался выучить, держа в руках оригинал "Грусти" и отличный русский перевод (А. Борисовой, Т. Ворсановой и Ю. Яхниной - прим. "РГ"). Язык Саган не академичен, кристально чист. Она пишет просто, но глубина таящегося за вроде бы нехитрыми строками неимоверна. Иногда ее обзывают "женской писательницей", но это так же неверно, как назвать Бернса шотландским или даже английским поэтом. Они никакие не француженка и не британец - эти люди принадлежат всему нашему человеческому роду, как и Толстой с Чеховым.

Я и машину-то с трудом припарковал. Дрожали руки. Позвонил. Открыла сама мадам Франсуаза с кислым выражением на лице:

- Заходите. Тот самый русский от Эдуарда Лимонова? Вы что, друзья? Он так просил. Вот вам полчаса. Пишу новую книгу. И вы же знаете мои принципы? Я никогда не подвожу издателей и ни разу с 1954-го не нарушила ни единого срока сдачи, навязанного мне в договоре.

- А когда вы пишете?

- Да когда вы мне не мешаете. Но лучше всего убегать от вас ночами. Шесть-семь часов вашего здорового сна и моей светлой радости.

- Вам так легко пишется? - не удержался я.

- А вы - настоящий журналист, - разочарованно протянула она. - Как же может писаться легко? Разве что сочинителям детективов или этих статеек в желтых газетах. Вы, наверное, мало что из моего читали. Зато наверняка больше обо мне.

Я понял, что ошибся в вопросе, а она невольно наступила на свою больную мозоль. Время от времени, но с каждым годом все чаще и чаще, пресса, и не только желтая, а скорее, французская правая, жевала ее славное имя в связи с наркотиками. Она старалась доказать, что употребляет их как лекарства, чтобы заглушить страшные боли. Еще в 22, напившись до чертиков, писательница попала в аварию, после которой ее собрали по кусочкам, да и вытащили с того света только потому, что она уже в 19 стала великой Саган. С тех пор, по версии и мне тоже мадам Саган еще раз подтвержденной, она и привыкла к болеутоляющим.

Можно ли отнести к ним кокаин, на употреблении и даже хранении которого ее поймала полиция, бдительно не сводящая взора с национальной французской гордости? Однажды только президент Франции и личный друг Франсуа Миттеран, уже смертельно больной раком, сумел непонятным образом и вопреки всем законам отменить год тюрьмы и огромный штраф, к которому ее приговорили. А не будь Мити-Миттерана, не помогла бы и вселенская слава.

Убранство кабинета удивляло скромностью. Точнее, никакого убранства и не было. Всюду бумага, книги, два потертых, хотя относительно удобных кресла, и нечто вроде софы или дивана. Если в этой комнате кто-то убирался, то не сама писательница. Гениям далеко от мирских забот.

Саган нахохлилась. Вот уж кто не приоделся и не поднакрасился ради прихода полузванного иностранного гостя. Одета моя собеседница была совсем небрежно. Но не нарочито, вот, мол, я какая, а привычно - обыденно. Все немодное. Простенькая кофточка, мятые брючки непонятного фасона или потерявшие фасон за давностью лет. Обычно француженки такого себе не позволяют. Ее вид выражал полное и неподдельное безразличие к визитеру. Однако не ради же меня, залетного, было менять Саган свой обычный стиль, которым она многих отпугивала, а меня - притягивала.

Я сидел в кресле за маленьким столиком, а гениальность, покинув кресло, сбросила нечто вроде далеко не новых шлепанцев или бесформенных плоских туфель, устроилась на диванчике рядом.

Как бы продолжая тему наветов и запретов, я спросил, почему она не вступила в Академию бессмертных. Ведь на Академиков уголовные преследования не распространяются. Саган возмутилась:

- Вы правда думаете, что я могу вот так сшить камзол, сесть с ними, тихо подчиняться? Попасть туда - что потерять свободу.

Разговор что-то не клеился. На вопросы отвечала стандартными фразами, прямо как из главы учебника о себе, о Саган. Прошло минут двадцать, и она пару раз совсем не украдкой бросила взгляд на часы, стоящие на большом столе, заваленными кипами не разобранных, годами скапливающихся бумаг. Аудиенция, спасибо, Эдик, подходила к концу. Я вполне успевал на свой настольный теннис, да и для газеты материала в принципе хватало. Сам факт разговора с Саган уже кое-что значил. Попросил разрешения сфотографировать ее для статьи, получил милостивое разрешение и нежданное:

- Фотографируйте, фотографируйте, все равно ничего не получится.

- Почему же? - не понял я.

- Я плохо выхожу. А в последние годы все хуже и хуже, - он даже не поправила редких своих волос.

И вдруг, ну ни с того ни с сего бросила:

- А как вы относитесь к винам Луары?

Пришлось показывать свою осведомленность и бормотать нечто о "Бордо" с "Божоле"... Она прервала меня резко и безапелляционно:

- Бросьте вы все эти наши традиции. Учитесь пробовать и испытывать новое.

Она быстро и без моей помощи, умело, в две секунды, открыла бутылку. Разлила вино по здоровенным фужерам. Мгновенно опрокинула свой. Ну а разве я не должен был играть рубаху - русского парня? Бутылку без особых разговоров и всяких тостов мы поглотили мгновенно. Вторую открывал уже я.

- Видите, а вы сомневались. И президент, когда заезжает ко мне, тоже усаживается в это кресло и дегустирует разные напитки. Не только это их "Бордо".

- А вы правда предпочитаете вино из Луары?

- Да, нет, - честно и не задумываясь призналась Саган, затягиваясь очередной сигареткой. - Просто мне привезли три бутылки. Хотелось попробовать. И не верьте всем этим слухам. Все эти наскоки на меня, все обвинения - это их ответ на то, что я всегда и во всех компаниях поддерживаю Миттерана, если не левых, то людей со взглядами, которые отличаются от убогих, консервативных. И мне тошно от этих, со своими шато, богатствами и персидскими коврами.

- Ваш коврик у двери затерт до блеска, - заметил я.

- На него ступали достойные люди. И им плевать обо что вытирать ноги. Только не об меня. Ни у кого еще этого не получалось.

- Вы дружите с Миттераном? - спросил я, чтобы сбить добирающуюся и до меня ее злобную волну.

- Видимо. И уже долгие годы. Он не предает и не бросает людей. А в нашу застывшую французскую кровь влил новую. Разрешил почувствовать вкус настоящей жизни всем, кто хотел приехать сюда из Африки. Во время войны бился с фашистами, сейчас старается превратить страну в по-настоящему свободную. Он независим: никогда ничего не брал у этих, от нас далеких (Намек на США? Не знаю, может быть - прим. авт.). Там это многим не нравится. Но и здесь, у нас, ради которых все и делается, тоже. Они даже меня хотят разорить.

- Это как? - вот уж совсем не понял я.

- Я приношу огромные прибыли. Сколько я написала романов?

- По-моему, 15.

- Скоро будет 20 (точнее, 22 - проверил - Н.Д.). И все издаются. Я никогда не писала просто так, для себя или для кучки критиков. Но даже этим эстетам я не даю томиться безработицей. И что?

- И что?

- Меня обложили налогами, которых у нас не платит никто. Это сверхналоги, 70 процентов у меня отнимают. Я в долгах. А недавно у меня украли портмоне, - вдруг призналась Саган.

- Кто осмелился? Вас же наверняка узнаю́т.

- Этот парень в лифте не узнал. И еще чуть не изнасиловал.

Она едким нюхом, как юркий следователь, почуяла мое недоверие:

- Если человек выпил, он может говорить все что угодно, даже правду. Но ему все равно плохо верят.

- Да я верю, - абсолютно честно сказал я.

- А в портмоне - мои карточки и паспорт. Ладно карточки, я их остановила. Но я ехала как раз в ваше посольство. Меня пригласили: с русскими у меня всегда были хорошие отношения. Тиражи неимоверные. Секретарь из посольства обещал выдать визу, как только будет паспорт. Но я куда-то там уже опоздала.

Тут я заметил, что мадам Саган открыла и разлила и третью бутылку. Успею ли я прийти в себя до вечера? А, кстати, он уже и незаметно наступил. Она рассказывала о сыне, с которым то ссорится, то снова мирится. Жаловалась, что ее объявили плохой матерью, бросившей единственного ребенка на произвол судьбы. Но она же сидела с ним до семи лет, оставив потом на надежную няню. Да, играет в казино. Но это дает разрядку. Иногда хорошо промчаться ночью на машине по пустой трассе. Скорость тоже прибавляет вдохновения. Кто там мой любимый французский писатель? Вы что-то говорили о Дрюоне?

- О Базене и Бессоне, - поправил я.

- Бессон? Читала только его статьи. Он, возможно, способный мальчик. Наверное, и Базен с его семейными картинками тоже хорош. Литература тем и прекрасна, что каждый оценивает ее по-своему и все ценители могут считать себя большими знатоками.

Да, вино из Луары было поглощено не зря.

- Вы не подпишите мне книги? - попросил я, протягивая "Немного солнца…" и "Любите ли вы Брамса?".

- Я больше не люблю Брамса, - затянувшись, призналась она. - Нет, читайте так, без посвящения. - Но все же, глянув на меня мельком все поняла и написала два посвящения, пожелав в одном их них продолжить знакомство в Москве - до встречи, месье Николя.

Она вышла провожать меня в тех же шлепанцах или туфлях без каблуков, в кофтенке. Даже смотреть на нее было холодно. Мы еще о чем-то говорили. Помню, Саган уселась на мою корпунктовскую машину. И даже в пьяном виде я понял: не продавит, легка как птичка. Она и запомнилась мне птичкой. Села - и улетела. Навсегда. А вскоре и насовсем.

Хватило соображения оставить машину. Я добрался домой, не совсем помню как, оставив спортивную сумку в багажнике.

- Где вещи? Как сыграл? Лимонов звонил, просил перезвонить, как интервью, - на все эти и другие вопросы жены я ответил назавтра.

Утром сходил за машиной. Конечно, просрочил время стоянки, и на стекло налепили квитанцию на штраф, который по совету друзей - какими же мы были нищими! - платить не стал: приближалась амнистия президента для таких мелких и безобидных нарушителей. Надо же, Миттеран преследовал меня и в доме Саган, и после. Но амнистию он действительно объявил.

Отдал фотопленку в проявку профессионалам: ни одного, ну ни единой приличной фотографии не получилось. И еще: то ли был уже после первой бутылки не в форме, то ли не на то нажал, но на диктофоне записалась только одна, первая часть кассеты.

А Саган меня не обманывала. Лучшую французскую писательницу действительно разорили налогами. Последние годы она жила уже не в Париже, а в провинции. Там ее не так давили с наркотиками, да и воздух для больных легких был чище.

Сыну Дени она оставила наследство: 400 тысяч евро долгу, миру - свои книги. Сейчас их называют бестселлерами. Знала бы об этом Саган: как истая француженка с левым уклоном, Франсуаза терпеть не могла американизмов.