Введение в поэму Николая Заболоцкого «Рубрук в Монголии»
Аналитический портал «Евразия.Эксперт» представляет цикл партнерских материалов журнала «Хан-Тенгри». Журнал «Хан-Тенгри» издается Институтом исследований и экспертизы ВЭБ с 2019 года. Его миссия – сохранение, осмысление и актуализация исторической и культурной общности России и стран Центральной Азии, а шире – всего евразийского пространства. Особенностью журнала выступает работа преимущественно в публицистическом жанре, который позволяет объемно продемонстрировать культурно-исторические связи народов наших стран.
Журнал «Хан-Тенгри» представляет эссе Семёна Заславского о поэзии Николая Заболоцкого и исторических связях Руси с кочевниками.
Памяти друга, ученого-биофизика Саши Яншина.
I
Хемингуэй, перечитывая повесть Достоевского «Записки из мертвого дома», заметил: «Несправедливость закаляет писателя, как закаляют меч». Эту мысль подтверждает жизнь и творчество Николая Алексеевича Заболоцкого. Он был испытан морозами колымских лагерей, знал голод, сносил издевательства уголовников и конвоиров.
Вот его стихотворение, читатель, о времени пребывания в полярном аду, поистине великое по силе сострадания и сочувствия к людям:
Где-то в поле возле Магадана
посреди опасностей и бед
в испареньях мёрзлого тумана
шли они за розвальнями вслед.
От солдат, от их лужёных глоток,
от бандитов шайки воровской
здесь спасали только околоток
да наряды в город за мукой.
Вот они и шли в своих бушлатах –
два несчастных русских старика,
вспоминая о родимых хатах
и томясь о них издалека.
Вся душа у них перегорела
вдалеке от близких и родных.
И усталость, сгорбившая тело,
в эту ночь снедала души их,
жизнь над ними в образах природы
чередою двигалась своей.
Только звёзды, символы свободы,
не смотрели больше на людей.
Дивная мистерия вселенной
шла в театре северных светил.
Но огонь её проникновенный
до людей уже не доходил.
Вкруг людей посвистывала вьюга,
заметая мёрзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
замерзая, сели старики.
Стали кони, кончилась работа,
смертные доделались дела…
Обняла их сладкая дремота,
в дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана.
Не настигнет лагерный конвой.
Лишь одни созвездья Магадана
засверкают, встав над головой.
За два года до смерти Заболоцкий создает цикл стихов под названием «Последняя любовь». Последняя любовь поэта трагична. Он прощается с любимой женщиной так, как будто прощается с жизнью, что полна страданиями и все-таки прекрасна даже в жестокости своей, разрывающей болью любящие сердца. Открывает «Последнюю любовь» стихотворение «Чертополох».
Принесли букет чертополоха
и на стол поставили, и вот
предо мной пожар и суматоха,
и огней багровый хоровод.
Эти звёзды с острыми концами,
эти брызги северной зари
и гремят, и стонут бубенцами,
фонарями вспыхнув изнутри.
Это тоже образ мирозданья,
организм, сплетенный из лучей,
битвы неоконченной пыланье,
полыханье поднятых мечей.
Это пашня ярости и славы,
где к копью приставлено копьё,
где пучки цветов кровавоглавы,
прямо в сердце врезаны моё.
Снилась мне высокая темница
и решетка, черная, как ночь.
За решеткой – сказочная птица,
та, которой некому помочь.
Но и я живу, как видно, плохо,
ибо я помочь не в силах ей.
И встаёт стена чертополоха
между мной и радостью моей.
И простерся шип клинообразный
в грудь мою, и уж в последний раз
светит мне печальный и прекрасный
взор ее неугасимых глаз.
Классическая ясность формы не может скрыть от читателя кипящей магмы их первоначального становления, где из хаоса потрясенной страдальческим опытом души рождается гармония. И она даже старость и смерть преобразует в музыку и поэзию.
Божественным вдохновением исполнены поздние стихи Заболоцкого. Музыка их таинственна и не до конца постижима. Иногда их рисунок любовного чувства становится хрупким и прихотливым как бегущие по осеннему небу и постоянно меняющие свое освещение облака. В своих раздумьях о смерти он по-шекспировски, по-пушкински мудр и человечен.
В великом знании – немалая печаль,
так говорил творец Экклезиаста.
Я вовсе не мудрец, но почему так часто
мне жаль весь мир и человека жаль?
Природа хочет жить и просит красоты.
Кричат моря, обрызганные пеной.
Но на холмах земли, на кладбищах вселенной
лишь избранные светятся цветы.
Природа хочет жить, и потому она
миллионы зёрен скармливает птицам,
но из миллиона птиц к светилам и зарницам
едва ли вырывается одна.
Я разве только я? Я – только миг
чужих существований. Боже правый,
зачем Ты создал мир и милый, и кровавый,
и дал мне ум, чтоб я его постиг!
Эти мужественные стихи Заболоцкого противостоят ущербу философии экзистенциализма, говорящего об абсурдности и непостижимости нашего мира.
Николай Заболоцкий.
В самом вопросе поэта звучит высокая нота приятия жизни, а значит и смерти в их неслучайном единстве. Человеку и человечеству должно будет познать самого себя, прежде чем наша планета, звезда среди иных планет и звезд, остынет, превращаясь в красного карлика, по образному выражению современной нам астрофизической мысли.
II
Прежде чем напомнить читателю о произведении Заболоцкого «Рубрук в Монголии», попытаемся проследить эволюцию поэтического языка Заболоцкого от начальных опытов первой книги «Столбцы» до классически ясных стихов последних лет его жизни.
С юности Заболоцкого в его духовных поисках интересовали вопросы натурфилософии. Он знал об учении Вернадского, любил перечитывать сочинения Сковороды. Его увлекала философская лирика Тютчева, Баратынского, Гёте. Громадное влияние на развитие его философско-художественных концепций оказала пантеистическая поэзия Хлебникова.
«Метаморфозы» римского поэта Овидия всегда лежали на рабочем столе Заболоцкого, потому что и мироздание он рассматривал как постоянное взаимодействие живой и неживой материи, как взаимосвязанность судеб звезд, людей, животных и растений в едином потоке всегда необратимых превращений и перемен.
Но если о животных в книге «Столбцы» Заболоцкий пишет как о возвышенных и благородных существах, то человек, изображенный поэтом в послереволюционную эпоху российского НЭПа, часто выглядит недостойным своей матери-природы и оскорбляет ее пошлостью своего убогого существования.
Человеком в книге «Столбцы» часто движет неуемная страсть к наживе и безумная похоть. Он убивает себе подобных, истребляя себя как биологический вид, что нельзя сказать ни об одном живом существе, кроме него. Его страсть к обжорству беспредельна и неутолима. Об этом пишет Заболоцкий в стихотворении «Рыбная лавка».
И вот, забыв людей коварство,
вступаем мы в иное царство.
Тут тело розовой севрюги,
прекраснейшей из всех севрюг,
висело, вытянувши руки,
хвостом прицеплено за крюк.
Под ней кета пылала мясом,
угри, подобные колбасам,
в копчёной пышности и лени
дымились, подогнув колени,
и среди них, как жёлтый клык,
сиял на блюде царь-балык.
О самодержец пышный брюха,
кишечный бог и властелин,
руководитель тайны духа
и помыслов архитриклин!
Хочу тебя! Отдайся мне!
Дай жрать тебя до самой глотки!
Мой рот трепещет весь в огне,
кишки дрожат как готтентотки.
Желудок в страсти напряжен,
голодный сок струями точит,
то вытянется, как дракон,
то вновь сочится что есть мочи.
Слюна, клубясь, во рту бормочет,
и сжаты челюсти вдвойне…
Хочу тебя! Отдайся мне!
Почему-то вспоминается картина Брейгеля «Большие рыбы поедают малых». Быть может, ее вспоминал Заболоцкий, когда писал «Рыбную лавку», думая о нашем повсеместном каннибальстве, о глобальном пожирательстве человеком своих и чужих ресурсов, о бесконечной, по выражению Льва Толстого, «похоти жизни».
И все же в моей небольшой и субъективной антологии поэтических произведений Заболоцкого не «Столбцы» часто перечитываю я, а опять же поздние его стихи.
Нет более абсурдного трюизма, чем понятие «простой человек». В каждом из людей присутствует образ божий по очень мне близкой мысли одного великого русского священника: человек достоин обожания Бога. Богообоженный человек, а не человекобожество переживет все планетарные потрясения и будет спасен.
И Заболоцкий в тех людях, кого в советскую эпоху называли простыми, видит неисчерпаемые возможности духовного роста, сострадает им, особенно детям, маленьким зэкам во взрослом мире замкнутого обывательского существования.
И опять звучит в моей душе его стихотворение «Городок».
Целый день стирает прачка,
муж пошёл за водкой.
На крыльце сидит собачка
с маленькой бородкой.
Целый день она таращит
умные глазёнки,
если дома кто заплачет –
заскулит в сторонке.
А кому сегодня плакать
в городе Тарусе?
Есть кому в Тарусе плакать –
девочке Марусе.
Опротивели Марусе
петухи да гуси.
Сколько ходит их в Тарусе,
Господи Иисусе!
«Вот бы мне такие перья
да такие крылья!
Улетела прямо в дверь я,
бросилась в ковылья!
Чтоб глаза мои на свете
больше не глядели,
петухи и гуси эти
больше не галдели!»
Ой как худо жить Марусе
в городе Тарусе!
Петухи одни да гуси,
Господи Иисусе!
Переписка с Циолковским, возможно, повлияла на создание Николаем Заболоцким этюда о музыке звездного неба, где поэт, думая о бесконечности жизни, узнает не без юмора затерянного на другой планете своего брата-стихотворца.
Этим стихотворением я завершаю антологию избранных произведений Николая Алексеевича Заболоцкого, прежде чем перейти к повествованию о евразийской теме в творчестве поэта.
Когда вдали угаснет свет дневной,
и в черной мгле, склоняющейся к хатам,
всё небо заиграет надо мной
как колоссальный движущийся атом, –
В который раз томит меня мечта,
что где-то там, в другом конце вселенной
такой же сад, и та же темнота,
и те же звёзды в красоте нетленной.
И может быть, какой-нибудь поэт
стоит в саду и думает с тоскою,
зачем его я на исходе лет
своей мечтой туманной беспокою.
III
Величайший русский мыслитель Петр Чаадаев а одном из своих философических писем писал о преобладании географического фактора в истории России. Продолжая его мысль, можно сказать, что великое евразийское пространство Российского континента было освоено и обжито российской литературой. В творчестве Николая Алексеевича Заболоцкого задышала природа казахстанских степей, где он находился в ссылке; он успел воспеть первозданную красоту Сибири и Крайнего Севера, где очутился, разумеется, не по своей воле... Но именно там, в стесненных условиях сурового лагерного быта, он вспоминал и читал про себя поэтические строки любимого им и близкого ему по духу Велемира Хлебникова: «О Азия, себя тобою мучу!».
В тяжелом для Заболоцкого 1936 году он создает стихотворение «Север».
В воротах Азии, среди лесов дремучих,
Где сосны древние стоят, купая в тучах
Свои закованные холодом верхи,
Где волка валит с ног дыханием пурги,
Где холодом охваченная птица –
Летит, летит и вдруг, затрепетав,
Повиснет в воздухе, и кровь ее сгустится,
И птица падает, замерзшая, стремглав;
Где в желобах своих гробообразных,
Составленных из каменного льда,
Едва течет в глубинах рек прекрасных
От наших взоров скрытая вода;
Где самый воздух, острый и блестящий,
Дает нам счастье жизни настоящей,
Весь из кристаллов холода сложен;
Где солнца шар короной окружен;
Где люди с ледяными бородами,
Надев на голову конический треух,
Сидят в санях и длинными столбами
Пускают изо рта оледенелый дух;
Где лошади, как мамонты в оглоблях,
Бегут, урча; где дым стоит на кровлях,
Как изваяние, пугающее глаз;
Где снег, сверкая, падает на нас
И каждая снежинка на ладони
То звездочку напомнит, то кружок,
То вдруг цилиндриком блеснет на небосклоне,
То крестиком опустится у ног;
В воротах Азии, в объятиях метели,
Где сосны в шубах и в тулупах ели,–
Несметные богатства затая,
Лежит в сугробах родина моя.
IV
На Севере и в Казахстане Заболоцкий задумал и осуществил поэтический перевод «Слово о Полку Игореве», промыслительного произведения о судьбе славян и тюрков, встретившихся на равнинах Восточной Европы на самой заре их истории. Первые сведения о продвижении славян на Восток относятся к третьему веку, а в 375 году нашей эры гунны, будучи тюрками, перейдя Волгу, начали завоевание понтийских степей. С этого времени начинается борьба за евразийские просторы между славянами и тюрками. Славяне, проходя леса и двигаясь на Восток, воевали и вместе с тем смешивались с бесчисленными ордами кочевников из Средней Азии. Авары, булгары, хазары, угры-венгры и, наконец, тюрки-печенеги и половцы постоянно присутствовали на границах славянской земледельческой цивилизации – без них немыслим генезис народа с названьем кратким Русь (слова Есенина). Об этом замечательно писал Олжас Сулейменов в книге «Аз и Я». И, может быть, генетическая память о своих дальних предках-кочевниках помогла Заболоцкому написать крупно и рельефно портрет древнего животного – вечного спутника кочевых народов средней Азии:
Гомер степей на пегой лошаденке
Несется вдаль, стремительно красив.
Вослед ему летят сизоворонки,
Головки на закат поворотив.
И вот, ступив ногой на солончак,
Стоит верблюд, Ассаргадон пустыни,
Дитя печали, гнева и гордыни,
С тысячелетней тяжестью в очах.
Косматый лебедь каменного века,
Он плачет так, что слушать нету сил,
Как будто он, скиталец и калека,
Вкусив пространства, счастья не вкусил.
Закинув темя за предел земной,
Он медленно ворочает глазами,
И тамариск, обрызганный слезами,
Шумит пред ним серебряной волной.
V
Вечной тайной на нашей земле остается судьба и предназначение самых различных народов в истории человечества. Каждый народ избирает ту или иную форму своего исторического бытия, отстаивает ее в веках и гибнет под влиянием органически чуждых ему культур и цивилизаций. Но народы и культуры на планете не могут существовать изолированно, они стремятся понять друг друга.
История Вавилонской башни (о ней повествует нам Книга Бытия) уходит на глубину существования общей для всех людей культуры и языка. Но этой культуре не с кем было сосуществовать, мания величия овладела ею и привела ее к падению. Строители Вавилонской башни прибегли к халтуре («И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести» – Бытие, гл. 11). Недобросовестность и гордыня не богочеловека, а человекобожества привели его к непомерному тщеславию («И сказали они: построим себе город и башню высотою до небес; и сделаем себе имя...» – Бытие, гл. 11). И тогда «сказал Господь: вот один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же и смешаем там язык их так, чтобы один не понимал речи другого».
...Вот после такого деяния Всевышнего и возникли на земле разные народы и языки. Они, даже воюя друг с другом, стремятся к пониманию – чужое хотят почувствовать своим. Они поклоняются различным богам и спорят с ними, творят кровавых идолов и низвергают их, быстро забывают о мудрости прошлых веков в годы очередных революционных потрясений и переворотов. Но не бессмысленно их движение к концу истории, или возвращение к началу ее...
Поэма Николая Заболоцкого «Рубрук в Монголии» посвящена, собственно, встрече европейской христианской цивилизации с азиатской языческой культурой кочевников в империи Чингисхана. Это событие имеет свою предысторию.
На западе необычайное количество слухов и всевозможных предположений вызвали первые сообщения о появлении на границах Восточной Европы неведомого народа тартар. Например, участник V Крестового похода Оливер де Падерборн выдвинул свою «версию» о происхождении грозного предводителя монголов. Чингисхана он, ни много ни мало, отождествил с неким Давидом, по его мнению, имеющим косвенное отношение к библейскому царю. Высокомерно и витиевато писал западноевропейский рыцарь, автор «Истории Дамиеты»: «Я обрел Давида, раба моего, святым елеем помазал его на царство Индийское... и я даровал ему победу над царем Персии и распростер перед ним большую часть Азии... и повсюду разносится молва, сколь велико его могущество на земле, что никто ему противостоять не в силах. Его считают исполнителем божественного отмщения, молотом Азии...»
Таким образом, Чингисхан, именуемый царем Давидом, впервые заявляет о себе в европейской истории и литературе.
В 1221 году в Ливонской хронике Генриха Латвийского сообщается о битве на реке Калке: «В этом году находились тартары в землях вальвов-язычников, которые не употребляют в пищу мяса, но одеваются в шкуры своей скотины. И воевали с ними тартары и одержали над ними верх, и всех умертвили, перерезав мечами глотки. Миновавшие же этой участи бежали к рутенам и стали просить тех о помощи. И пошел клич, сразиться с тартарами кругом Русции и короли со всей Русции вышли против тартар, однако не выдержали сражения и обратились в бегство перед лицем их. И погиб великий король Мстислав вместе с сорока тысячами воинов, что были с ним. А другой Мстислав – король Галича спасся бегством. Прочих же князей полегло в этой брани около пятидесяти, ибо гнались за ними тартары около шести дней, а людей своих потеряли они более ста тысяч».
Этим же 1221 годом датировано послание грузинской царицы Руссудан Папе Гонорию Третьему: «Благодаря легату, пребывающему под Дамиетой, наших ушей достигли сведения о твоих намерениях и повеление твое, обращенное к моему брату с тем, чтобы он пришел на помощь христианам, и он уже было приготовился и собирался в путь, но, да будет Вам известно, нечестивое племя татар вторглось в наши земли и много зла причинило нашему народу, и были перебиты из наших пять тысяч человек, а мы не осмеливались выступать против захватчиков, ибо считали их христианами. Но когда мы уразумели, что нападавших за добрых христиан принимать нельзя, то собрав своих воинов, обрушились на оных и перебили их из числа двадцать пять тысяч человек, и многих в плен захватили, а остальных изгнали из наших пределов. Посему мы не могли прибыть по повелению легата. Но поскольку нам стало известно, что император согласно твоему приказу должен ныне отправиться в Сирию, чтобы освободить Святую землю, мы весьма обрадовались. Обязательно дайте нам знать, когда именно собирается отплыть император, и мы со своей стороны отправим нашего Иоанна вместе со всем нашим войском на помощь христианам ради освобождения Гроба Господня в то место, которое вы нам укажете».
VI
Великая кочевая империя монголов сформировалась в результате жестоких междоусобных войн, ее осенил военный гений Чингисхана, когда отряды «людей длинной воли» ринулись на завоевание Восточной Европы. А в это время в Европе Западной, охваченной недобрыми предчувствиями в связи со стремительным продвижением монголов к границам Польши и Венгрии, все еще гадают о народе тартарском, пытаются определить его генезис, исходя из своих сугубо субъективных представлений о мире. Образованные господа и дамы того времени читали весьма популярную в ученых кругах раннего европейского средневековья «Хронику Матвея Парижского».
Приведем обширную цитату из этого сочинения: «Полагают, что эти татары, одно упоминание о которых омерзительно, происходят из тех десяти колен, которые, отвергнув заповеди Моисея, последовали за Золотым Тельцом и которых в последствии Александр Македонский попытался заточить среди крутых Каспийских гор, заложив проходы смоляными глыбами. Когда же он узрел, что непосильно это для трудов человеческих, то обратился за помощью к Богу Израиля. И сошлись с двух сторон отвесные скалы, и образовалось место, не имеющее ни входов, ни выходов. Об этом месте сказано Иосифом Флавием: «Что же Бог совершит для праведников, если сделал подобное для неверных». И стало ясно – противится Бог тому, чтобы они освободились.
Возникает все же сомнение, являются ли ими ныне появившиеся татары, ибо оные не ведают о заповедях Моисея, не признают и не управляются учреждениями, основанными на законности. На это можно ответить следующее: почти несомненно, что они ведут свое происхождение от тех самых запертых колен. Но подобно тому, как ранее, когда племя шло за Моисеем по пустыне – их мятежные сердца обратились к превратному уму и они последовали за богами чужими и обрядами инородными, так и после еще более удивительным образом смешались их наречия и помыслы, а посему оказались они и вовсе неведомы другим народам и жизнь их кара господня превратила в бессмысленное звериное существование».
В конце концов, от домыслов и фантастических слухов европейские лидеры средневековых городов-государств приходят к мысли об установлении отношений с державой монголов при помощи монахов-миссионеров. Еще до Плано де Карпини, Бенедикта Поляка и францисканца Гийома Рубрука отправляется на поиски своей венгерской прародины брат Юлиан. Незадолго до монгольского вторжения в Венгрию, появляется его сочинение о существовании великой Венгрии, обнаруженном братом Рихардом во времена господина Папы Григория Девятого. В этой повести мы читаем о том, как некие братья-проповедники отправились на поиски некрещенных своих сородичей с целью обратить их в католическую веру. Нашли они своих собратьев близ великой реки Этиль.
Вот что пишет о них брат Рихард по свидетельству брата Юлиана: «Они язычники, не имеют никакого понятия о Боге, но и идолов не почитают, а живут как звери: не возделывают землю, едят конину, волчатину и тому подобное, пьют кобылье молоко и кровь. Из древних преданий они узнали, что существуют венгры, которые произошли от них, но не ведали, где же оные обитают». Далее следуют сведения такого рода: «В этой стране венгров вышеупомянутый брат повстречал татара, а также посла татарского князя, знавшего венгерский, русский, команский, немецкий, сарацинский и татарский языки, и сказавшего, что одно татарское войско, находившееся в то время недалеко оттуда – на расстоянии пяти дней, собирается идти на Германию, но они ожидают другого войска, которое отправили разорять персов».
Итогом этого трудного и опасного путешествия стало написание братом Юлианом «Послания о жизни татар». Брат Юлиан сообщает о грандиозном походе на Запад, задуманном ханом Батыем, о разорении монголами русской земли: «Ныне же, находясь на границе Руссии, мы получили самые достоверные сведения о том, что все войско, отправившееся в страны Запада, разделено на четыре части. Одна часть подле реки Этиль на границах Руссии с восточного края подступила к Суздалю. Другая же часть, отправившаяся на юг, уже вторглась в пределы Рязани – еще одного русского княжества. Третья часть остановилась на реке Дон невдалеке от замка Воронежа, также русского княжества. И они, как передали нам на словах русские, венгры и булгары, бежавшие от них, ожидают того, чтобы земля, реки и болота по всей Руссии с наступлением ближайшей зимы замерзли, после чего этому множеству татар будет несложно разграбить все русские земли».
VII
И Плано де Карпини, и Гийом Рубрук ехали в Золотую Орду через земли опустошенной монголами Киевской Руси. Они оставили бесценные свидетельства о жизни славян в XIII столетии. И знаменитый путешественник Марко Поло в «Книге о великом разнообразии мира» писал о Руссии, иногда называемой им Россией. В отличие от весьма реалистичного описания нравов и обычаев в Золотой Орде и Китае, рассказ о Руссии выглядит какой-то чудовищной метафорой заполярного холода и мрака. Думается, читателям журнала «Хан-Тенгри» будет интересно познакомиться с этим рассказом, потому что все мы иногда нуждаемся во взгляде на себя со стороны, как бы ни был этот взгляд пристрастен и даже враждебно недружелюбив.
Марко Поло.
В генуэзской тюрьме, где Марко Поло находился из-за неуплаты долга, вот что он поведал своему «сокамернику» Рустичиано из Пизы – тому, кто издал свою версию книги великого итальянца: «Руссия – это огромная провинция, расположенная на Севере. Надо сказать, что в России стоит такой крепкий мороз, что люди едва могут от него укрыться. Холод настолько сильный, какого нигде в другой стране мира не встретишь, и если бы не многочисленные ступы, то людям бы никоим образом не удалось избежать гибели на морозе. Ступы эти поставлены очень часто, их строят богатые знатные люди из благочестия – подобно тому, как у нас возводят приюты. И в этих ступах всякий человек может укрыться, когда ему потребуется. Ведь в стране этой царит такой сильный холод, что когда люди возвращаются к себе домой, они обледеневают, прежде чем, покинув первую ступу, добираются до второй. Оттого они обычно передвигаются бегом – дабы не слишком замерзнуть, перемещаясь от одной ступы к другой. Расскажем вам об одном их обычае. Из меда и зерна они делают превосходное вино и устраивают великие попойки. Кроме того, существуют таверны, где можно купить эту самую выпивку. Компании отправляются в таверны и пьют на протяжении всего дня, и попойки эти называются «здравица». Вечером хозяева таверны подсчитывают выпитое, и каждый заносит положенную долю за себя, а также за свою жену и детей, если они были там. И на этих здравицах или попойках, иноземные купцы, приезжающие из Хазарии, предлагают им по динарию за ребенка. Деньги они пропивают и детей своих таким образом продают. Дамы, проводящие целый день за питьем, не выходят помочиться наружу: служанки приносят им большие губки и подставляют так, чтобы никто не заметил. Одна как бы разговаривает с госпожой, а другая подкладывает ей губку, дама в губку мочится, а затем служанка уносит губку, полную мочи. Вот так дамы избавляются от мочи, когда помочиться хотят. Расскажем вам о том, что произошло однажды. Некто отправился со своей женой на попойку. И вот вечером его жена присела, чтобы помочиться. Ее волосы на лобке обледенели и примерзли к траве так, что женщина не в силах от боли пошевелиться, закричала. И тут муж ее весьма пьяный бросился на помощь жене, наклонился и принялся дышать так, чтобы растопить лед. Но поскольку его дыхание было очень влажным, то и волосы его на бороде примерзли к лобковым волосам женщины. От невероятной боли он не мог даже шелохнуться и оставался в таком положении до тех пор, покуда не пришли те, кто смог разбить лед, и только после этого муж с женою могли сдвинуться с места. Этот народ использует тяжелую монету – золотой прут в полфута и достоинством в пять солидов, в качестве мелкой монеты использует головы куницы. Больше о России сказать нечего».
VIII
«Больше о России сказать нечего»... Восприятие России людьми западной культуры, к несчастью, мало изменялось на протяжении веков. Чуть ли не с ненавистью писал Петрарка о скифах, подразумевая россиян, «кто наводнил своими погаными мордами прекрасную Италию». Но ведь эти люди (скифы) были вынуждены продавать своих детей западноевропейским менялам и ростовщикам, потому что страшный голод свирепствовал на Руси в XIV веке. Увы, их судьба не вызвала сочувствия в душе великого гуманиста, напротив, злорадство и презрение к славянам обжигает нас и теперь, спустя шесть с лишним веков после смерти автора божественных сонетов к его возлюбленной Лауре. Предрассудки, злопыхательства, прямая ложь о России присутствуют в сочинениях Сент-Бёва, Мицкевича, Диккенса, Марка Твена и в других произведениях великих и невеликих представителей Западной Европы и англосферы. Шквал русофобской пропаганды накрывает бывшие республики Советского Союза после гибели и распада государства, объявленного так называемым мировым сообществом «империей зла». И кажется уместным опять вспомнить строки из стихотворения «Генуя», написанного Николаем Степановичем Гумилевым незадолго до начала Первой мировой войны:
Все проходит как тень, но время
Остается, как прежде, мстящим,
И былое, темное бремя
Продолжает жить в настоящем.
IX
Поэма Николая Заболоцкого «Рубрук в Монголии» повествует о нравах, обычаях и мировоззрении народа сильного и яркого, реабилитированного, по сути, замечательным ученым и писателем Львом Николаевичем Гумилевым, сыном поэта, чьи стихи мы цитировали выше.
Слишком несправедливой была «черная легенда», возникшая в Западной и Восточной Европе, о сверхчудовищной жестокости монголов. Но разве хоть одному народу, объединенному государственной властью, когда-нибудь удалось преодолеть бесчеловечность истории на всех кровавых материках нашей планеты? Грузинский царь Давид Строитель молился за души убитых им врагов. Но и он, будучи человеком благородным и великодушным, понимал жестокую неизбежность кровопролитных сражений за жизнь и самостояние небольшого христианского государства в кольце врагов, исповедующих иную веру.
Нужно уяснить международную обстановку тринадцатого столетия для того, чтобы судить о военных успехах вождей Золотой Орды хоть в какой-то мере беспристрастно. О ней Лев Гумилев пишет следующее: «Выиграть четыре внешних войны с половцама, с чжурчженями, хорезмийцами, тюрками и тонгутами» монголам удалось не столько из-за личных качеств Чингисхана, сколько из-за глубокого кризиса, точнее, перелома, затронувшего в XIII веке всю Европу, Ближний и Дальний Восток. Выразилось это, говоря вообще, в том, что личный интерес стал ставиться выше коллективного, из чего возникли два следствия: инертность и рознь. В разных регионах эта черта проявилась своеобразно на фоне местных условий».
Обратим внимание читателя на сугубо меркантильные цели и задачи кровавых крестовых походов западноевропейских рыцарей на Ближний Восток, выявленные Львом Гумилевым: «В Западной Европе бурно росла экономика и были средства для прокорма избыточного воинственного элемента, который до начала XIII века сплавляли в заморскую землю (Палестину). В XIII веке рыцари и горожане включились в войну гвельфов и гибеллинов, князей и городов, рыцарей и кондотьеров, друг с другом и между собою не ради высоких принципов, а ради личной выгоды. Огромные по тому времени силы уравновесились внутри самой системы, или конструкции, и тогда были потеряны и Иерусалимское королевство, и Латинская империя, лишенные поддержки из метрополии. Но и победу византийцев задержало соперничество Эпира и Никеи, откол Трапезунда, эгоистическая политика сербов и болгар. Всех их объединяла ненависть к захватчикам-франкам, но война затянулась на лишних полвека, потому что каждый хотел поживиться за счет другого, чем мешал достижению общей цели.
Не лучше было положение и на Руси. Его лаконично и точно обрисовал автор «Слово о полку Игореве»: «Тоска разлияся по русской земли, печаль жирна тече средь земли Рускии. А люди сами на себя крамолу коваху, а погании сами победами нарищуще на Рускую землю»...
И, верно, не будь взаимных крамол, не бывать бы татарам во Владимире, немцам в Юрьеве, литовцам в Полоцке. Но никого нельзя уговорить принести себя в жертву ради своей страны. Люди либо это делают, либо нет.
А на Руси в XIII веке, согласно тому же «Слову о полку Игореве», к розне (эгоизму выгоды) прибавилась инертность (эгоизм лени и равнодушия), которые исчезли только к концу XIV века. Тогда Россия, возродившаяся на месте погибшей Руси, быстро пошла на подъем».
Х
Рубрук, с его миссией проповедника христианской религии в ее католическом варианте, отправился к монголам в годы жестокого противостояния интересов французского короля и римского папы. На Ближнем Востоке в это время крестоносцы обильно проливали свою и чужую кровь, безуспешно пытаясь освободить землю Гроба Господня от всегда ненавистных для них мусульман.
На земле и на море, всюду, где только присутствовал человек, шла беспощадная война народов, где даже религия служила способом их кровавого самоутверждения в мире. В Иерусалимском королевстве тамплиеры истребляли иоаннитов и тевтонов, в Средиземном море венецианцы грабили и уничтожали генуэзские суда, Одним словом, как заметил Лев Гумилев, «война гвельфов и гибеллинов терзала Палестину в той же мере, как и Италию».
Видимо, каждая из воюющих стран старалась установить союзнические отношения с могущественной империей монголов. По поручению папы доминиканские монахи Асцелин и Гишар Кремонский в 1247 году приехали в ставку одного из наследников Чингисхана Байджу и ультимативно потребовали от него повиновения их духовному вождю. За такую дерзость они чуть было не поплатились жизнью. Правда, через пару месяцев Байджу сменил Эльчидай-Нойон. Эльчидай-Нойон сочувствовал христианам и, возможно, был тайно крещен несторианами. Вскоре он отправил посольство к Иннокентию IV в Рим и Людовику IX на Кипр. Людовик IX посылает для переговоров с монголами опять же доминиканского монаха Андре Лонжюмо. Но пока Лонжюмо добрался до Каракорума, успел скончаться Эльчидай-Нойон.
Регентша Огул-Гаймыш, названная историками «вздорной бабой» потребовала от послов какой-то непомерной дани и даже удосужилась предать проклятию весь французский народ с его королем.
Вот после таких обстоятельств провала дипломатической миссии Лонжюмо спустя 6 лет отправляется к монголам дальновидный и взвешенно-осторожный подданный короля Людовика IX, католический монах брат Рубрук.
XI
Невозможно читателю, владеющему русским языком, не рассказать о том, что происходило на земле нашего Отечества в начале XIII века, когда католическая Европа нагло и бесцеремонно пошла крестовым походом против православия. Тогда крестоносцы даже овладели Константинополем, нанеся основной смертельный удар в сердце Византийской империи. После такого удара войска турецкого султана Мехмеда столетие спустя окончательно сокрушили православное государство, просуществовавшее чуть ли не тысячу лет. Возможно, и Русь не избегла бы участи Византии, если бы Александр Невский не разбил «псов-рыцарей» на Чудском озере в 1242 году. И союзниками его в этой битве были монгольские войска сына полководца Батыя, доблестного Сартака – побратима Александра Невского, канонизированного Русской церковью за подвиг спасения Отечества в немыслимо жесточайших условиях своего времени.
Гильом Рубрук.
И разве для нас – людей, живущих в XXI веке на земле все той же России – не актуальны события, терзавшее ее плоть и душу в тринадцатом столетии?
Теперь, когда святыни Киевской Руси вывозятся за границу, а православные монахи в Украине изгоняются из келий, нам ли не нужно помнить о противоречивых и опасных временах существования Золотой Орды? У Ивана Алексеевича Бунина я нашел превосходное стихотворение о чувстве глубокого родства с людьми, жившими в монгольских улусах, кто достаточно сильно повлиял на сам факт самостояния России в истории человечества. Вслушаемся в его музыку, обратим на него внимание читателя!
В Орде
За степью, в приволжских песках,
Широкое, алое солнце тонуло.
Ребенок уснул у тебя на руках,
Ты вышла из душной кибитки, взглянула
На кровь, что в зеркальные соли текла,
На солнце, лежавшее точно на блюде, –
И сладкой отрадой степного, сухого тепла
Подуло в лицо твое, в потные смуглые груди.
Великий был стан за тобой:
Скрипели колеса, верблюды ревели,
Костры, разгораясь, в дыму пламенели
И пыль поднималась багровою тьмой.
Ты, девочка, тихая сердцем и взором,
Ты знала ль в тот вечер, садясь на песок,
Что сонный ребенок, державший твой темный сосок,
Тот самый Могол, о котором
Во веки веков не забудет земля?
Ты знала ли, Мать, что и я
Восславлю его, – что не надо мне рая,
Христа, Галилеи и лилий ее полевых,
Что я не смиреннее их –
Аттилы, Тимура, Мамая,
Что я их достоин, когда,
Наскучив таиться за ложью,
Рву древнюю хартию божью,
Насилую, режу, и граблю, и жгу города?
Погасла за степью слюда,
Дрожащее солнце в песках потонуло.
Ты скучно в померкшее небо взглянула
И, тихо вздохнувши, опять опустила глаза…
Несметною ратью чернели воза,
В синеющей ночи прохладой и горечью дуло.
XII
Внимательный читатель поэмы Николая Заболоцкого «Рубрук в Монголии» заметит, что наш автор не страдает монголофобией. Он с интересом и сочувствием приглядывается глазами своего героя к жизненному укладу, обычаям и мировоззрению монгольского народа – могучего богатыря, восставшего из глубин великой степи, покуда необоримая судьба не положила предел его стремительному натиску на государства Восточной и Западной Европы. У этого народа были свои понятия о воинской чести, отваге, рыцарской верности своему «природному» вождю. Древняя религия тюрков сформировала у него особое отношение к божеству синего неба Тенгри, почитающего и любящего свою супругу – плодородную землю.
В VIII веке не манихейство с его отрицанием материального мира, а митраизм видоизменил верования предков монгол. Однако, злое начало, именуемое в иранской религии Ариманом, понималось ими иначе, чем его противостояние доброму богу Ормузду. Злом по понятию монголов являются ложь и предательство, чуждые нашему мирозданию, но способные нарушить его ход и взорвать изнутри. Таков их категорический императив: смерть на поле боя естественна для человека, а вот обман доверившегося – оскорбление сотворенной Богом Вселенной. Совершивший предательство человек должен быть казнен, он не имеет право производить потомство, поскольку геном его измены может проявиться в жизни будущих поколений. В XIII веке в Китае, в России, в Европе и в Средней Азии убийство послов и парламентеров считалось нормальным и привычным делом, но для монголов такой факт являлся самым тяжким и смертным грехом и поводом для жестокой мести. Поэтому ими были уничтожены и сожжены Пекин, Бухара, Отрар, Нишапур, Самарканд, Рязань, Киев, Козельск, Владимир – именно там были убиты люди, посланные вождями монголов для ведения переговоров. А Новгород и Псков пощадила судьба, потому что в этих городах монгольские парламентеры были приняты с почетом и уважением... Сами монголы к приезжающим в ставку Верховного хана миссионерам из Европы относились с дружественным вниманием, при этом не собираясь переходить в чужую веру и служить чужим богам. Монголы, покуда они были сильны и могущественны, любили жизнь. Их своеобразная воинская этика не позволяла людям «длинной воли» испытывать страх перед неизбежностью смерти. Они предпочитали не ждать зловещую бабу с косой, а идти ей навстречу и пасть в бою на дорогую землю, которая являлась любимой женою Хан-Тенгри, доброго и благородного божества высокого синего неба...
XIII
...Истекал срок пребывания Рубрука в Монголии, и наш монах убеждался в тщетности своих попыток обратить чуждый ему народ в католическую веру. Глубокой ночью, лежа в своей палатке, Рубрук размышлял о причинах неудачи своей миссионерской деятельности в среде монгольского народа и его вождей. Рубрук начинал понимать своеобразие древней космогонии тюрков в ее первобытной мощи и красоте. Однако, он только прикоснулся к ее тайне, он не мог постичь ее, потому что полагал, что наш мир может преобразить и спасти только возвышенно-страдальческая человечность учения Христа – главного героя истории европейских народов. И Рубрук не знал, а только догадывался о том, что у монголов в их восприятии мира есть своя этика, свои представления о добре и зле, позволяющие выжить этому народу и не утратить в испытаниях и битвах своего имени и лица.
Спустя многие столетия после смерти Рубрука нам кажется уместным познакомить читателя нашего журнала с мировоззрением монголов, отчасти воссозданного в поэме Николая Заболоцкого. В пантеоне основных богов религиозного учения бон, исповедуемого монголами, главным по своему значению был Кунту Зангпо. В переводе на русский его имя звучит как Всеблагой. Ему в мироздании монголов сопутствовала «славная царица трех миров», мудрая управительница мира, великая мать милосердия и любви. Ей поклонялись чаще, чем ее божественному супругу, потому что она была ипостасью земли, или, проще говоря, Землей-матушкой, почитаемой всеми евразийскими народами. Всевышний сотворил наш мир для жизни, где боги, обитающие на небе, находились в сфере белого цвета, земля, где обитали люди, была в пространстве красного цвета, и, наконец, нижний мир водных стихий был синего цвета. Сквозь эти три сферы произрастало объединяющее их мировое древо, благодаря ему три вселенные сообщались между собой. Когда-то в бесформенном и нереальном мире на границе жизни и уничтожения возник человек, царь и владыка всего живого. После такого события черный свет и белый свет стали присутствовать в мироздании, где появился черный человек – символическое начало войны и ненависти, а также белый человек, светоносно оживляющий землю, солнечное олицетворение добра и любви.
XIV
Трудно, очень трудно людям и народам понять друг друга. И я опять возвращаюсь к библейской истории о строителях Вавилонской башни и неизбежно связанной с ней проблемой перевода, после того как Всевышний наказал человека за грех гордыни и появились на нашей земле разные народы и языки.
В сочинении Рубрука есть некое свидетельство о взаимном непонимании между ним и монголами. Не этим ли объясняется одна из причин отчаяния Рубрука и провала его дипломатической и разведывательной деятельности в ставке Батыя? Больше бытовых неудобств, претерпеваемых Рубруком в путешествии, его тревожило неверное толкование родного ему языка монгольским толмачем. Монах писал об этом с горечью, разумеется, не зная еще будущих стихов русского дипломата Тютчева: «Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои...»
Но странным образом со строками Тютчева перекликаются вот эти слова Рубрука: «Превыше всего удручало то, что я не мог проповедовать среди них. Переводчик говорил мне: «Вы не можете заставить меня излагать вашу веру, я не знаю надлежащих слов».
Рубрук в ставке Батыя.
В конечном счете, Рубрук убедился не только в сложности, но иногда и в полной невозможности перевода своих проповедей с французского языка на монгольский. Трудность понимания состояла не в филологических особенностях двух разных семантических систем, а в противостоянии мировоззренческих установок тюрков великой космополитической идее христианства. Для них обезоруживающим и смертельным оказался его искус. Полтора века полноценного существования монгольской империи было временем ее самоутверждения в мире. В дальнейшем, повинуясь движению жизни, она стала угасать, уступая место другим народам, прежде всего славянам, передавая им свою волю, страсть и стремление к самостоянию в мире, где любое великое деяние, исчерпав себя, слабеет как стрела на излете в бесконечной глубине Хан-Тенгри, благородного и справедливого божества высокого синего неба.
Всем людям во все времена свойственно задумываться о своей судьбе и судьбе своего народа. Был такой тюркский народ кидани. Их в свое время почти всех истребили чжурчжэни, а чжурчжэней в свою очередь победили и согнали со своей земли монголы. Вот что писал о киданях средневековый историк китайской династии Ляо: «Как сильны были кидани, когда они владели всей провинцией Янь, и когда им покорствовали все иностранцы! И как же слабы оказались они при малолетнем и безумном государе Тянь-цзо..., когда чжурчжэни свободно проникли внутрь владений, и от одного их крика распалось здание монархии! Не забудем, однако, что война есть злополучное орудие, и что промыслом неба видно назначено, чтобы все переходило из одного состояния в другое. А когда дойдут до совершенного благополучия, то начинается период умаления, и это общий закон для всех».
XV
Уже давно нет на земле Рубрука. В превратностях мировой истории распалась и погибла Золотая Орда. И сменившие ее народы ведут все те же войны, лишь технологии умерщвления человека с каждым веком становятся все более совершенными. И человек на земле в XXI веке все также алчен и жесток, как, скажем, в седьмом, тринадцатом или двадцатом. И все также каждый народ на Востоке и на Западе готов к войне или же уже ведет ее. И нет во всей Вселенной идеи или религии, способных остановить мировые или еще более кровопролитные междоусобные войны. После гибели Советского Союза не стало пределов для эгоизма больших и малых стран, втянутых в глобальную борьбу за ресурсы и сферы влияния. И самые тревожные, и, быть может, последние вопросы о существовании России волнуют всех нас, живущих в ее пространстве и говорящих на ее языке. Станет ли она после всех метаморфоз и трансформаций своей многовековой истории великой евразийской страной, местом встречи восточной и западной цивилизаций, встречи не для вражды и противостояния, а для великодушного всепрощения обид и недоразумений в прошлом и настоящем? Или же, как того страстно желают ее недруги, опять распадется на уделы и княжества, как это было во времена средневековой феодальной смуты, когда она вошла в состав империи Чингисхана на правах раба и вассала? Не праздные и болезненные вопросы эти терзают сердце каждого человека, любящего Россию. И в их разрешении приходит нам на помощь российская литература. Пусть же порадует и удивит современного читателя один из ее высокоталантливых образцов – републикуемая нашим журналом поэма Николая Алексеевича Заболоцкого.
Николай Заболоцкий
РУБРУК В МОНГОЛИИ
НАЧАЛО ПУТЕШЕСТВИЯ
Мне вспоминается доныне,
Как с небольшой командой слуг.
Блуждая в северной пустыне,
Въезжал в Монголию Рубрук.
«Вернись, Рубрук!» – кричали птицы
«Очнись, Рубрук! – скрипела ель. –
Слепил мороз твои ресницы,
Сковала бороду метель.
Тебе ль, монах, идти к монголам
По гребням голым, по степям,
По разоренным этим селам,
По непроложенным путям?
И что тебе, по сути дела,
До измышлений короля?
Ужели вправду надоела
Тебе французская земля?
Небось в покоях Людовика
Теперь и пышно и тепло,
А тут лишь ветер воет дико
С татарской саблей наголо.
Тут ни тропинки, ни дороги,
Ни городов, ни деревень,
Одни лишь Гоги да Магоги
В овчинных шапках набекрень!»
А он сквозь Русь спешил упрямо,
Через пожарища и тьму,
И перед ним вставала драма
Народа, чуждого ему.
В те дни, по милости Батыев,
Ладони выев до костей,
Еще дымился древний Киев
У ног непрошеных гостей.
Не стало больше песен дивных,
Лежал в гробнице Ярослав,
И замолчали девы в гривнах,
Последний танец отплясав.
И только волки да лисицы
На диком празднестве своем
Весь день бродили по столице
И тяжелели с каждым днем.
А он, минуя все берлоги,
Уже скакал через Итиль
Туда, где Гоги и Магоги
Стада упрятали в ковыль.
Туда, к потомкам Чингисхана,
Под сень неведомых шатров,
В чертог восточного тумана,
В селенье северных ветров!
ДОРОГА ЧИНГИСХАНА
Он гнал коня от яма к яму,
И жизнь от яма к яму шла
И раскрывала панораму
Земель, обугленных дотла.
В глуши восточных территорий,
Где ветер бил в лицо и грудь,
Как первобытный крематорий,
Еще пылал Чингисов путь.
Еще дымились цитадели
Из бревен рубленных капелл,
Еще раскачивали ели
Останки вывешенных тел.
Еще на выжженных полянах,
Вблизи низинных родников
Виднелись груды трупов странных
Из-под сугробов и снегов.
Рубрук слезал с коня и часто
Рассматривал издалека,
Как, скрючив пальцы, из-под наста
Торчала мертвая рука.
С утра не пивши и не евши,
Прислушивался, как вверху
Визгливо вскрикивали векши
В своем серебряном меху.
Как птиц тяжелых эскадрильи,
Справляя смертную кадриль,
Кругами в воздухе кружили
И простирались на сто миль.
Но, невзирая на молебен
В крови купающихся птиц,
Как был досель великолепен
Тот край, не знающий границ!
Европа сжалась до предела
И превратилась в островок,
Лежащий где-то возле тела
Лесов, пожарищ и берлог.
Так вот она, страна уныний,
Гиперборейский интернат,
В котором видел древний Плиний
Жерло, простершееся в ад!
Так вот он, дом чужих народов
Без прозвищ, кличек и имен,
Стрелков, бродяг и скотоводов,
Владык без тронов и корон!
Попарно связанные лыком,
Под караулом, там и тут
До сей поры в смятенье диком
Они в Монголию бредут.
Широкоскулы, низки ростом,
Они бредут из этих стран,
И кровь течет по их коростам,
И слезы падают в туман.
ДВИЖУЩИЕСЯ ПОВОЗКИ МОНГОЛОВ
Навстречу гостю, в зной и в холод,
Громадой движущихся тел
Многоколесный ехал город
И всеми втулками скрипел.
Когда бы дьяволы играли
На скрипках лиственниц и лип,
Они подобной вакханальи
Сыграть, наверно, не смогли б.
В жужжанье втулок и повозок
Врывалось ржанье лошадей,
И это тоже был набросок
Шестой симфонии чертей.
Орда – неважный композитор,
Но из ордынских партитур
Монгольский выбрал экспедитор
С-dur на скрипках бычьих шкур.
Смычком ему был бич отличный,
Виолончелью бычий бок,
И сам он в позе эксцентричной
Сидел в повозке, словно бог.
Но богом был он в высшем смысле,
В том смысле, видимо, в каком
Скрипач свои выводит мысли
Смычком, попав на ипподром.
С утра натрескавшись кумыса,
Он ясно видел все вокруг –
То из-под ног мотнется крыса,
То юркнет в норку бурундук,
То стрепет, острою стрелою,
На землю падает, подбит,
И дико движет головою,
Дополнив общий колорит.
Сегодня возчик, завтра воин,
А послезавтра божий дух,
Монгол и вправду был достоин
И жить, и пить, и есть за двух.
Сражаться, драться и жениться
На двух, на трех, на четырех –
Всю жизнь и воин и возница,
А не лентяй и пустобрех.
Ему нельзя ни выть, ни охать
Коль он в гостях у росомах,
Забудет прихоть он и похоть,
Коль он охотник и галах.
В родной стране, где по излукам
Текут Онон и Керулен,
Он бродит с палицей и луком,
В цветах и травах до колен.
Но лишь ударит голос меди –
Пригнувшись к гриве скакуна,
Летит он к счастью и победе
И чашу битвы пьет до дна.
Глядишь – и Русь пощады просит,
Глядишь – и Венгрия горит,
Китай шелка ему подносит,
Париж баллады говорит.
И даже вымершие гунны
Из погребенья своего,
Как закатившиеся луны,
С испугом смотрят на него!
МОНГОЛЬСКИЕ ЖЕНЩИНЫ
Здесь у повозок выли волки,
И у бесчисленных станиц
Пасли скуластые монголки
Своих могучих кобылиц.
На этих бешеных кобылах,
В штанах из выделанных кож,
Судьбу гостей своих унылых
Они не ставили ни в грош.
Они из пыли, словно пули,
Летели в стойбище свое
И, став ли боком, на скаку ли,
Метали дротик и копье.
Был этих дам суров обычай,
Они не чтили женский хлам
И свой кафтан из кожи бычьей
С грехом носили пополам.
Всю жизнь свою тяжелодумки,
Как в этом принято краю,
Они в простой таскали сумке
Поклажу дамскую свою.
Но средь бесформенных иголок
Здесь можно было отыскать
Искусства древнего осколок
Такой, что моднице под стать.
Литые серьги из Дамаска,
Запястья хеттских мастеров,
И то, чем красилась кавказка,
И то, чем славился Ростов.
Все то, что было взято с бою,
Что было снято с мертвеца,
Свыкалось с модницей такою
И ей служило до конца.
С глубоко спрятанной ухмылкой
Глядел на всадницу Рубрук,
Но вникнуть в суть красотки пылкой
Монаху было недосуг.
Лишь иногда, в потемках лежа,
Не ставил он себе во грех
Воображать, на что похожа
Она в постели без помех.
Но как ни шло воображенье,
Была работа свыше сил,
И, вспомнив про свое служенье,
Монах усилья прекратил.
ЧЕМ ЖИЛ КАРАКОРУМ
В те дни состав народов мира
Был перепутан и измят,
И был ему за командира
Незримый миру азиат.
От Танаида до Итили
Коман, хозар и печенег
Таких могил нагородили,
Каких не видел человек.
В лесах за Русью горемычной
Ютились мокша и мордва,
Пытаясь в битве необычной
Свои отстаивать права.
На юге – персы и аланы,
К востоку – прадеды бурят,
Те, что, ударив в барабаны,
«Ом, мани падме кум!» – твердят.
Уйгуры, венгры и башкиры,
Страна китаев, где врачи
Из трав готовят эликсиры
И звезды меряют в ночи.
Из тундры северные гости,
Те, что проносятся стремглав,
Отполированные кости
К своим подошвам привязав.
Весь этот мир живых созданий.
Людей, племен и целых стран
Платил и подати и дани,
Как предназначил Чингисхан.
Живи и здравствуй, Каракорум,
Оплот и первенец земли,
Чертог Монголии, в котором
Нашли могилу короли!
Где перед каменной палатой
Был вылит дуб из серебра
И наверху трубач крылатый
Трубил, работая с утра!
Где хан, воссев на пьедестале,
Смотрел, как буйно и легко
Четыре тигра изрыгали
В бассейн кобылье молоко!
Наполнив грузную утробу
И сбросив тяжесть портупей,
Смотрел здесь волком на Европу
Генералиссимус степей.
Его бесчисленные орды
Сновали, выдвинув полки,
И были к западу простерты,
Как пятерня его руки.
Весь мир дышал его гортанью,
И власти подлинный секрет
Он получил по предсказанью
На восемнадцать долгих лет.
КАК БЫЛО ТРУДНО
РАЗГОВАРИВАТЬ С МОНГОЛАМИ
Еще не клеились беседы,
И с переводчиком пока
Сопровождала их обеды
Игра на гранях языка.
Трепать язык умеет всякий,
Но надо так трепать язык,
Чтоб щи не путать с кулебякой
И с запятыми закавык.
Однако этот переводчик,
Определившись толмачом,
По сути дела был наводчик
С железной фомкой и ключом.
Своей коллекцией отмычек
Он колдовал и вкривь и вкось
И в силу действия привычек
Плел то, что под руку пришлось.
Прищурив умные гляделки,
Сидели воины в тени,
И, явно не в своей тарелке,
Рубрука слушали они.
Не то чтоб сложной их натуры
Не понимал совсем монах, –
Здесь пели две клавиатуры
На двух различных языках.
Порой хитер, порой наивен.
С мотивом спорил здесь мотив,
И был отнюдь не примитивен
Монгольских воинов актив.
Здесь был особой жизни опыт,
Особый дух, особый тон.
Здесь речь была как конский топот,
Как стук мечей, как копий звон.
В ней водопады клокотали,
Подобно реву Ангары,
И часто мелкие детали
Приобретали роль горы.
Куда уж было тут латынцу,
Будь он и тонкий дипломат,
Псалмы втолковывать ордынцу
И бить в кимвалы наугад!
Как прототип башибузука,
Любой монгольский мальчуган
Всю казуистику Рубрука,
Смеясь, засовывал в карман.
Он до последний капли мозга
Был практик, он просил еды,
Хотя, по сути дела, розга
Ему б не сделала беды.
РУБРУК НАБЛЮДАЕТ
НЕБЕСНЫЕ СВЕТИЛА
С началом зимнего сезона
В гигантский вытянувшись рост,
Предстал Рубруку с небосклона
Амфитеатр восточных звезд.
В садах Прованса и Луары
Едва ли видели когда,
Какие звездные отары
Вращает в небе Кол-звезда.
Она горит на всю округу,
Как скотоводом вбитый кол,
И водит медленно по кругу
Созвездий пестрый ореол.
Идут небесные Бараны,
Шагают Кони и Быки,
Пылают звездные Колчаны,
Блестят астральные Клинки.
Там тот же бой и стужа та же,
Там тот же общий интерес.
Земля – лишь клок небес и даже,
Быть может, лучший клок небес.
И вот уж чудится Рубруку;
Свисают с неба сотни рук,
Грозят, светясь на всю округу:
«Смотри, Рубрук! Смотри, Рубрук!
Ведь если бог монголу нужен,
То лишь постольку, милый мой,
Поскольку он готовит ужин
Или быков ведет домой.
Твой бог пригоден здесь постольку,
Поскольку может он помочь
Схватить венгерку или польку
И в глушь Сибири уволочь.
Поскольку он податель мяса,
Поскольку он творец еды!
Другого бога-свистопляса
Сюда не пустят без нужды.
И пусть хоть лопнет папа в Риме,
Пускай напишет сотни булл, –
Над декретальями твоими
Лишь посмеется Вельзевул.
Он тут не смыслит ни бельмеса
В предначертаниях небес,
И католическая месса
В его не входит интерес».
Идут небесные Бараны,
Плывут астральные Ковши,
Пылают реки, горы, страны,
Дворцы, кибитки, шалаши.
Ревет медведь в своей берлоге,
Кричит стервятница-лиса,
Приходят боги, гибнут боги,
Но вечно светят небеса!
КАК РУБРУК ПРОСТИЛСЯ С МОНГОЛИЕЙ
Срывалось дело минорита,
И вскоре выяснил Рубрук,
Что мало толку от визита.
Коль дело валится из рук.
Как ни пытался божью манну
Он перед ханом рассыпать,
К предусмотрительному хану
Не шла Господня благодать.
Рубрук был толст и крупен ростом,
Но по природе не бахвал,
И хан его простым прохвостом,
Как видно, тоже не считал.
Но на святые экивоки
Он отвечал: «Послушай, франк!
И мы ведь тоже на Востоке
Возводим Бога в высший ранг.
Однако путь у нас различен.
Ведь вы, Писанье получив,
Не обошлись без зуботычин
И не сплотились в коллектив.
Вы рады бить друг друга в морды,
Кресты имея на груди.
А ты взгляни на наши орды,
На наших братьев погляди?
У нас, монголов, дисциплина,
Убил – и сам иди под меч.
Выходит, ваша писанина
Не та, чтоб выгоду извлечь!»
Тут дали страннику кумысу
И, по законам этих мест,
Безотлагательную визу
Сфабриковали на отъезд.
А между тем вокруг становья,
Вблизи походного дворца
Трубили хану славословья
Несториане без конца.
Живали муллы тут и ламы,
Шаманы множества племен.
И снисходительные дамы
К ним приходили на поклон.
Тут даже диспуты бывали,
И хан, присутствуя на них,
Любил смотреть, как те канальи
Кумыс хлестали за двоих.
Монаха здесь, по крайней мере,
Могли позвать на арбитраж,
Но музыкант ему у двери
Уже играл прощальный марш.
Он в ящик бил четырехструнный,
Он пел и вглядывался в даль,
Где серп прорезывался лунный,
Литой, как выгнутая сталь.
1958