Они сражались против Родины: почему простили тех, кто служил немцам
70 лет назад, 17 сентября 1955 года, было принято одно из наиболее спорных государственных решений хрущевской эпохи: вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.». «Нынешнее торжество бандеровщины — результат политики Хрущева», — режут правду-матку некоторые историки. Но историческая правда, как всегда, значительно сложнее.
«Освободить из мест заключения и от других мер наказания лиц, осужденных на срок до десяти лет лишения свободы включительно за совершенные в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. пособничество врагу и другие преступления», — гласил первый пункт указа. Те, кто был наказан за сам факт «службы в немецкой армии, полиции и специальных немецких формированиях», выходили на свободу независимо от срока, к которому были приговорены.
Тем, кто был осужден на срок свыше 10 лет, срок сокращался наполовину, и, соответственно, многие из этой категории с учетом уже отбытого также подлежали освобождению. При этом, правда, оговаривалось, что на «карателей, осужденных за убийства и истязания советских граждан», амнистия не распространяется.
Несколько пунктов указа были посвящены «советским гражданам, находящимся за границей». Те из них, кто «сдались в плен врагу или служили в немецкой армии, полиции и специальных немецких формированиях», могли спокойно возвращаться на Родину: они освобождались от ответственности.
Прощение ждало даже тех невозвращенцев, кто занимал «во время войны руководящие должности в созданных оккупантами органах полиции, жандармерии и пропаганды, в том числе и вовлеченных в антисоветские организации в послевоенный период». При условии, что «они искупили свою вину последующей патриотической деятельностью в пользу Родины или явились с повинной».
Одновременно Совету Министров СССР поручалось «принять меры к облегчению въезда в СССР советским гражданам, находящимся за границей, а также членам их семей, независимо от гражданства, и их трудоустройству в Советском Союзе».
Возникала еще, правда, не совсем понятная категория невозвращенцев, «совершивших тяжкие преступления против Советского государства». Тем из них, кто вернется с повинной, указ обещал мягкое наказание: не более пяти лет ссылки.
К марту 1956 года по указу от 17 сентября 1955 года из мест заключения освободились 59 610 человек. Точных данных о том, сколько коллаборационистов, подпадавших под амнистию, вернулось из-за рубежа, нет. В некоторых публикациях на эту тему утверждается — правда, без ссылок на источники, — что таковых было около 50 тысяч.
Каковы были мотивы такого и впрямь крайне необычного, мягко говоря, для той суровой эпохи всепрощения? В преамбуле акта указывается, во-первых, на то, что «после победоносного окончания Великой Отечественной войны советский народ добился новых больших успехов во всех областях хозяйственного и культурного строительства и дальнейшего укрепления своего социалистического государства».
Во-вторых — на «прекращение состояния войны между Советским Союзом и Германией». Для справки: формально-юридически война закончилась почти через 10 лет после Дня Победы. Соответствующий указ высшего органа государственной власти, объявлявший, что «состояние войны между Советским Союзом и Германией прекращается и между ними устанавливаются мирные отношения», был издан 25 января 1955 года.
Наконец, в качестве аргумента выдвигался «принцип гуманности». Учитывая все это, сообщалось в указе, «Президиум Верховного Совета СССР считает возможным применить амнистию в отношении тех советских граждан, которые... по малодушию или несознательности оказались вовлеченными в сотрудничество с оккупантами». Таковым гражданам предоставлялась «возможность вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами социалистического общества».
Но ясно, что этим мотивы принятого решения не исчерпывались. Были, разумеется, у амнистии и иные, неафишируемые причины. Правда, единства мнений на их счет нет.
Зов крови
Ряд историков, среди которых можно выделить Евгения Спицына, видят подоплеку в личных мотивах Никиты Хрущева, обвиняя его фактически в потворстве украинским националистам.
«Этот указ касался, прежде всего, бандеровцев и украинских коллаборантов, — пишет Спицын в своей нашумевшей книге «Хрущевская слякоть». — Н.С.Хрущеву было критически важно вновь сделать реверанс в сторону «украинских товарищей», заметно усиливших свое влияние и представительство в центральном и в республиканском партийном, государственном и хозяйственном аппаратах».
Спицын допускает также, что идея амнистии была навязана Хрущеву его женой Ниной Петровной Кухарчук. «Женская» версия зиждется на двух обстоятельствах. Во-первых, жена Хрущева, утверждает историк, «по свидетельству многих очевидцев, имела колоссальное влияние на мужа, бывшего в быту банальным подкаблучником». Но главный «компромат» состоит в том, что Нина Кухарчук была украинкой. Причем родилась не просто на западе Украины, а еще западнее — на территории нынешней Польши.
«По свидетельству ряда домочадцев и многих очевидцев, с самого начала супружеской жизни Нина Петровна, отличавшаяся очень сильным и властным характером, стала лепить из Никиты Сергеевича «щириго україньця», — доказывает историк-разоблачитель. — Он стал все чаще и чаще ходить в украинской вышиванке, которую любил носить до конца своих дней, частенько употреблять украинские слова, пословицы и поговорки, петь украинские песни, пить горилку с салом...»
Но это еще не все. Разоблачение самой «страшной» тайны Хрущева господин Спицын оставил «на десерт». Главный «ужас» состоит в том, что и у самого Никиты Сергеевича с национальным происхождением не все ладно. Историк приводит версию, согласно которой «настоящим отцом Н.С.Хрущева был Александр Гасвицкий, у которого его мать Ксения Ивановна была прислугой». А род означенного Гасвицкого, курского помещика, происходит не откуда-нибудь, а из Речи Посполитой.
В общем, все сходится. Ну а последний пазл в эту «стройную» картину — факты, заставляющие подозревать, что и мать была не из великороссов: «Ксения (Аксинья) Ивановна питала особую любовь к народным украинским песням и частенько «кричала», то есть пела, их даже в Москве и Куйбышеве, где все последние годы жила в семье своего сына». Кроме того, добавляет Спицын, «она по-русски говорила не очень хорошо, предпочитала изъясняться на суржике».
Как видим, увлекшись погоней за «компроматом» на Хрущева, «раскрученный» историк смело пересек черту, которая для большинства его коллег пока, к счастью, является табу. Обличая Хрущева за потворство пособникам немецких нацистов, он прибегает ровно к тем же приемам, которые используют и продолжают использовать те, с кем он вроде как ведет «незримый бой». В том лагере, напомним, во всяком споре главным доводом тоже является национальное происхождение и «чистота крови».
Но раз уж если пошла такая «пьянка», то нельзя не сказать о том, что говорил о своих национальных корнях сам Хрущев. И в анкетах, и в публичных выступлениях он всегда называл себя русским. Но в своих надиктованных после отставки мемуарах Никита Сергеевич чуть более пространно и менее однозначно высказывается на эту тему: «И по паспорту, и по месту рождения я курянин, а мое село — русское, хотя буквально впритирку граничит с Украиной...
Я-то не придавал значения тому, украинец ли я или русский. Я интернационалист и с уважением относился и отношусь к каждой нации. Но наиболее близки мне те, среди кого я провел свои детство и юность. Это русские и украинские рабочие и крестьяне, а также украинская интеллигенция, с которой я работал, когда являлся заворгом Киевского окружного комитета партии в 1928–1929 годах и особенно будучи первым секретарем ЦК КП(б)У».
И думается, это не пустые слова: человеку, родившемуся и выросшему на стыке двух этносов, наверное, и впрямь было непросто разобраться со своей национальной идентичностью. Охотно верится, что Хрущев «не придавал значение тому, русский он или украинец», поскольку, скорее всего, относил себя и к тем, и к другим. В психологии это называется раздвоенным этническим самосознанием.
Считать Хрущева симпатизантом украинских националистов столь же нелепо, как и причислять его к русским черносотенцам. И совсем уж абсурдно выводить истоки указа от 17 сентября 1955 года из его отношений с женой, слухов про «незаконнорожденность» и любви его матери к украинским народным песням. Даже если отбросить «химеру политкорректности», остаются еще факты и логика, и в эти рамки версия о «личных мотивах» амнистии тоже совершенно не вписывается.
Начать следует с того, что инициировал указ вовсе не Хрущев. По крайней мере, никаких документальных подтверждений этому не существует. Если исходить из документов, то инициатива принадлежала председателю КГБ СССР Ивану Серову, украинские или польские корни у которого не под силу обнаружить, пожалуй, даже самым требовательным ревнителям «чистоты крови».
Национальный вопрос
Еще в 1954 году Серов направил в ЦК КПСС записку с идеей амнистии советских граждан, сотрудничавших с немцами и их союзниками в период Великой Отечественной войны. Эти-то предложения и легли в основу указа. Причем доработка, насколько можно судить, была не такой уж большой: некоторые формулировки перекочевали из записки в государственный акт практически без изменений.
Но обоснования кардинально отличаются. Председатель КГБ исходил не из принципа гуманизма, а из политической целесообразности. Даже можно сказать, военно-политической. Главный приведенный им довод: за рубежом находится до полумиллиона покинувших страну во время войны соотечественников, которые могут быть использованы в своих интересах вероятным противником, США и их союзниками, в случае если холодная война перейдет в горячую фазу. Отсюда цели амнистии: «разложение антисоветской эмиграции» и возвращение соотечественников на родину.
Есть, впрочем, и еще одно объяснение. Его, в частности, приводит в своем «Архипелаге ГУЛАГ» Александр Солженицын: «Вдруг совсем негаданно-нежданно подползла еще одна амнистия — «аденауэровская», сентября 1955 года. Перед тем Аденауэр (канцлер ФРГ в 1949–1963 годах. — «МК») приезжал в Москву и выговорил у Хрущева освобождение всех немцев. Никита велел их отпустить, но тут хватились, что несуразица получается: немцев-то отпустили, а их русских подручных держат с двадцатилетними сроками.
Но так как это были все полицаи, да старосты, да власовцы, то публично носиться с этой амнистией тоже не хотелось... И вот крупнейшая изо всех политических амнистий после Октября была дарована в «никакой» день... без праздника, напечатана в единственной газете «Известия», и то на внутренней странице, и не сопровождалась ни единым комментарием, ни единой статьей».
Для справки: «аденауэровская» амнистия — окончательная амнистия немецких военнослужащих и гражданских лиц. Гражданских, кстати, было даже больше. Всего около 20 тысяч. В их числе был, например, поэт, прозаик и драматург Хорст Бинек: в 1951 году он был арестован Штази, министерством государственной безопасности ГДР, передан советским властям и осужден за «антисоветскую агитацию» и «шпионаж в пользу США» к 25 годам лагерей.
Но в Германии эта амнистия известна как «возвращение 10 тысяч» — по примерному числу военных, находившихся в этом потоке. Это были военнопленные, не подлежавшие репатриации в обычном порядке (основная масса пленных вернулась на родину в 1946–1949 годах), поскольку они были осуждены советскими судами за различные военные преступления. Среди них было немало реальных военных преступников, но были и такие персонажи, как Ганс Баур, все преступление которого состояло в том, что он был личным пилотом Гитлера.
В принципе, обе версии не противоречат друг другу. Временная дистанция между запиской Серова и выходом указа — около года — указывает на то, что руководство страны далеко не сразу решилось на эту амнистию. И то, что она была проведена практически одновременно с «аденауэровской» (указ «О досрочном освобождении германских граждан, осужденных судебными органами СССР за совершенные ими преступления против народов Советского Союза в период войны» датирован 28 сентября 1955 года), вряд ли можно считать совпадением.
Так что, скорее всего, прав был Александр Исаевич. Примечательно, кстати, что Солженицын ничего не говорит о бандеровцах, об «украинском» характере амнистии. Зато упоминает власовцев.
В узком смысле это солдаты Русской освободительной армии, главнокомандующим которой был Андрей Власов, перешедший на сторону немцев генерал-лейтенант РККА. А в широком — все русские, воевавшие против своих: в составе русских национальных соединений — таких, как та же РОА, дивизия «Руссланд», 29-я добровольческая пехотная дивизия СС «РОНА», Русский охранный корпус и иных подобных, — а также в общевойсковых частях вермахта и в различных специальных, полицейских и прочих формированиях.
Иногда слово «власовец» используется в еще более широком смысле: так называют вообще всех граждан СССР любых национальностей, перешедших на сторону врага. Это, конечно, сильно упрощенное и искаженное представление. Но доля сермяжной правды в нем все-таки есть: большинство коллаборационистов были отнюдь не бандеровцами.
Согласно современным оценкам, общая численность граждан СССР, несших военную службу на стороне Германии, составляет от 1,2 до 1,5 миллиона. Например, историк Кирилл Александров оценивает численность военных коллаборационистов в 1,24 миллиона. И если говорить о национальном составе этой массы, то на первом месте были русские — около 400 тысяч.
Следом идут украинцы (около 250 тысяч), представители народов Средней Азии (180 тысяч), латыши (90 тысяч), эстонцы (70 тысяч), представители народов Поволжья (40 тысяч), азербайджанцы (38,5 тысячи), литовцы (37 тысяч), представители народов Северного Кавказа (28 тысяч), белорусы (20 тысяч), грузины (20 тысяч), советские немцы (20 тысяч), армяне (18 тысяч), калмыки (5 тысяч)...
Точных данных о национальном составе граждан, освобожденных по указу от 17 сентября 1955 года, нет, но, думается, пропорции тут не сильно отличались от тех, что в вышеприведенном «рейтинге».
Словом, никаких оснований утверждать, что амнистия была сугубо «украинской», нет. Она была скорее «власовская», чем «бандеровская». Ну а утверждения, что тайной целью ее устроителей являлось возрождение украинского национализма, вообще следует отнести к разряду «бред сивой кобылы».
Но все это, конечно, не снимает вопрос, насколько обоснованным, продуманным и справедливым было это решение. В какой мере оно отвечало формуле «никто не забыт, ничто не забыто»?
Эхо гражданской войны
Вопрос, в общем-то, философский, то есть не имеющий однозначного ответа. Во многих случаях принцип соразмерности деяния и наказания был, безусловно, нарушен. А в каких-то случаях, а именно в случае невозвращенцев, нарушен и принцип неотвратимости: прощение наступило не после привлечения к ответственности, а вместо него.
Однако те, кто считает, что Хрущев и его команда совершили «антигосударственную диверсию», должны в таком случае отнести к «диверсантам» и товарища Сталина: первые акты прощения коллаборационистов случились при нем.
Яркий пример — постановление Совета Министров СССР от 13 апреля 1946 года, уточнявшее принятые ранее решения «о направлении на расселение в северные районы страны репатриируемых советских граждан, служивших в немецкой армии, легионеров, «власовцев» и полицейских». Эти меры «не распространяются на репатриируемых латышей, эстонцев и литовцев, являющихся постоянными жителями Латвийской, Эстонской и Литовской ССР», гласило подписанное Сталиным правительственное решение.
Лица из этой категории призывных возрастов, демобилизация которых еще не производилась, «направлялись организованным путем на работу в промышленность и на строительство в Латвийскую, Эстонскую и Литовскую ССР, с закреплением их на этих работах до конца демобилизации их сверстников». Все прочие просто освобождались и направлялись «к месту постоянного жительства их семей».
Но и это не самое начало смены гнева на милость. Как отмечает историк Александр Дюков, отношение к коллаборационистам начало меняться уже в ходе войны. «Принципы репрессий против коллаборационистов, сформулированные зимой 1941/42 года, нельзя назвать несправедливыми, — пишет исследователь. — Однако уже в 1943 году в советском руководстве подобный подход стали рассматривать как излишне жестокий.
В 1941 году измену Родине порою видели там, где ее и в помине не было; в 1943 году пришло понимание того, что в условиях жесточайшего оккупационного режима вступление в коллаборационистские формирования было зачастую лишь средством выживания как для советских военнопленных, так и для мирных жителей».
Эта перемена проявилась не только в нормативно-правовом поле, но и в общественной атмосфере. Апофеозом такой трансформации можно считать рассказ классика советской литературы Михаила Шолохова «Судьба человека»: первая публикация — газета «Правда», 31 декабря 1956 года и 1 января 1957-го. А через два года по рассказу был снят фильм.
Главный герой произведения Андрей Соколов, попав в плен, надевает спустя какое-то время немецкую форму: служит личным водителем у немецкого военного инженера. Рассказ очень печальный: погибает вся его семья. Это одно из самых пронзительных произведений на тему войны. Однако самому Соколову везет. Трижды.
Ему удается выжить в плену, перейти, точнее, переехать, воспользовавшись случаем, линию фронта, и избежать — благодаря тому, вероятно, что он захватил с собой немецкого шефа и его портфель с важными документами, — каких-либо проверок и наказания за измену присяге. Но если бы не случай и если бы Соколов дожил до конца войны, то у него было бы лишь два пути: либо невозвращенчество, либо советский лагерь.
Шолоховский рассказ убедительнее тысяч докладов и аналитических записок доказывает: судьбы у людей бывают разные. Нельзя всех мазать одной краской, стричь под одну гребенку. И среди осужденных за сотрудничество с немцами наверняка тоже было немало таких «соколовых». Но, разумеется, были не только они.
Скажем, те же прибалтийские легионеры и те же бандеровцы под категорию предателей поневоле в массе своей не подпадали. Да и среди русских коллаборационистов число идейных было совсем не нулевым. Почему же амнистировали и их – тех, для этого переход на сторону врага был осознанным выбором? Причем в случае легионеров амнистировали намного раньше «соколовых».
Да, одним из мотивов был тот, что указан в записке Серова: обезвредить, расколоть «антисоветскую эмиграцию». Но, конечно же, были и более фундаментальные причины.
«Многие человеческие поступки и поведение в годы войны были следствием не прекращавшейся с 1917 года гражданской войны, террора и репрессий, коллективизации, искусственного голода, ежовщины, создания в государственном масштабе системы принудительного труда, физического уничтожения большевиками самой крупной поместной православной церкви в мире», — полагает Кирилл Александров.
И, похоже, советские власти вполне отдавали себе в этом отчет. Закончить гражданскую войну невозможно, прибегая к одной лишь силе. Для этого нужно уметь не только карать, но и прощать — тех, кто готов сложить оружие. Амнистии по большому счету были попыткой поставить точку в противостоянии, которое на западных окраинах СССР продолжилось и после окончания «большой» войны.
И попытка, надо признать, была небезуспешной: ни амнистия 1955 года, ни предшествующие и последующие акты такого рода не привели к всплеску активности «националистического подполья». Наоборот, вооруженное сопротивление полностью прекратилось.
Точно таким же путем, кстати, пошли и власти постсоветской России, столкнувшись с мятежом в Чечне: с 1994 по 2006 год было проведено семь амнистий, касавшихся участников незаконных вооруженных формирований. Более того, очень многие сложившие оружие боевики-сепаратисты были интегрированы в структуры власти.
По поводу такой политики, которую часто называют «чеченизацией», и ее отдаленных последствий тоже шли — и продолжают идти — горячие споры. Но и яростные критики «чеченизации» признают ее тактический успех: война в Чечне закончилась.
В общем, не так страшен Хрущев и его «слякоть», как это малюют некоторые историки. Не страшнее, по крайней мере, чем то, что «слякоти» предшествовало.