Виктор Смольников. Записки шанхайского врача

Аналитический портал «Евразия.Эксперт» представляет цикл партнерских материалов журнала «Хан-Тенгри». Журнал «Хан-Тенгри» издается Институтом исследований и экспертизы ВЭБ с 2019 года. Его миссия – сохранение, осмысление и актуализация исторической и культурной общности России и стран Центральной Азии, а шире – всего евразийского пространства. Особенностью журнала выступает работа преимущественно в публицистическом жанре, который позволяет объемно продемонстрировать культурно-исторические связи народов наших стран.

Эту книжку, впервые изданную микроскопическим тиражом издательским домом «Стратегия» в 2001-ом году, вы не найдёте в магазинах. В 2014 году, к столетию Виктора Смольникова, она по благословению тогдашнего митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла была переиздана издательством МБА тиражом аж в 700 экземпляров. То есть, как была библиографической редкостью, так и осталась. Однако в Интернете её пока что ещё можно найти – и стоит найти. Не пожалеете.

Автор её родился в русской семье и на русской земле, но в Китае, точнее – в Харбине. В городе, который до революции, наряду с Владивостоком, был крупнейшим русским городом за Уралом. Харбин располагался в полосе отчуждения КВЖД – железнодорожной магистрали, кратчайшим путём (через Манчжурию) связывающей Сибирь с Дальним Востоком. Полоса отчуждения (на несколько вёрст по обе стороны магистрали) считалась территорией Российской империи – так что с юридической точки зрения Виктор Прокопьевич никогда не был эмигрантом, он неоднократно и настойчиво это подчеркивал. Рано потеряв отца, Смольников благодаря заботам разбогатевшего в Америке дядюшки сумел получить весьма достойное образование (английский колледж, затем медицинский факультет университета французских иезуитов «Аврора» – там же, в Харбине), после чего 14 лет проработал врачом в международном сеттльменте (районе) Шанхая, став компаньоном в престижной английской медицинской фирме (не сразу, конечно). В 1942 году, в разгар боёв за Сталинград, подал прошение на получение советского гражданства – и через четыре года, тоже очень не сразу, но получил.

Шанхай, совсем молодой даже не по китайским, а по обычным меркам город, выросший в устье Янцзы в горячке торгового «дерибана» Китая западными державами, вполне справедливо именовался в ту пору «азиатским Вавилоном». Международный его анклав жил собственной, отдельной от материка жизнью, регулируемой негласными «отцами города» голландского, английского, французского, немецкого, японского происхождения. Здесь, соответственно секторам, была своя интернациональная полиция (в составе которой, к немалому изумлению, обнаруживаем три русские казачьи роты). За те 14 лет, что застал Смольников, город чего только не насмотрелся: японская оккупация, американская, недолгое правление Гоминдана во главе с Чаном Кайши, и, наконец, медленное переваривание былой роскоши коммунистическим режимом Мао Цзэдуна. Все эти пертурбации описаны в книге Смольникова наглядно и выразительно, с удивительно обаятельным чувством юмора, свойственным закоренелым врачам.

О степени изоляции европейцев в тогдашнем Китае можно судить хотя бы по тому факту, что сам Смольников, родившийся и первые свои сорок лет проживший в Китае, в совершенстве владея русским, французским, английским, немецким языками – так и не выучился говорить по-китайски, в редких необходимых случаях прибегая к помощи переводчиков-драгоманов.

А теперь представьте себе такую картину: 1947-ой год, начало «холодной» войны, Берлинский кризис. Компаньон солидной английской фирмы, он же врач Виктор Смольников, отправляется в девятимесячный отпуск из Шанхая в Шотландию – после трех лет непрерывной службы в колониях британцам полагался именно 9-месячный отпуск: считалось, что за этот срок организм белого человека восстанавливается от перегрузок тропического климата. (От себя добавлю, что потом это переняли у нас, только в обратном направлении: «оттрубив» три года на «северах», норильчане и колымчане на полгода ехали отогреваться на юга, поближе к Черному морю.) Так вот. В каюте первого класса, с хорошими отпускными в самой крепкой в мире валюте, каковой тогда являлся английский фунт, в компании таких же загорелых, как он, британцев и американцев едет вполне себе гражданин СССР, чей серпасто-молоткастый паспорт производит фурор в каждом порту. Едут долго, два с половиной месяца, не отказывая себе в удовольствии посещать английские клубы Гонконга, Сингапура, Куала-Лумпура, Джорджтауна, Коломбо и прочих экзотических мест. Спорят о политике, о достоинствах виски, джина, рома. Подтрунивают над американцами, потеющими в длинных штанах – в те далёкие времена американцам казалось зазорным носить шорты. В общем, нормальный такой туристический круиз для отпускников-колониалистов – не считая того, что до Смольникова, известного на Востоке врача с безукоризненной репутацией, во все эти экзотические места и закрытые британские клубы нога советского человека не ступала.

Да и в Эдинбурге 1947-го года Смольников оказался единственным гражданином СССР. Вот как это описывается в книге:

Полиция в Эдинбурге небольшая. Меня направили в отдел, который назывался «Иностранцы и опасные лекарства», где я получил удостоверение личности. Поскольку в Советском генеральном консульстве в Шанхае умудрились перепутать мое отчество: «Прокопьевич» заменили на «Прокофьевич», я решил в Эдинбурге это поправить и указал в анкете «Прокопьевич». Но полиция всегда придерживается официальных документов, и мне в удостоверении написали «Виктор Прокофьевич, кличка – Прокопьевич», как обычно пишут бандитам. Это удостоверение я храню до сих пор. В нем есть правила для иностранцев, и в одном из них сказано, что я имею право передвижения по всему Соединенному королевству, но если в каком-либо городе решу задержаться более чем на три дня, меня просят почтовой открыткой известить об этом отдел «Иностранцев и опасных лекарств» полиции Эдинбурга.

Отпуск в полуголодной послевоенной Шотландии Смольников провёл, стажируясь в одной из лучших частных клиник Эдинбурга. По результатам стажировки был рекомендован – и принят – в Британское королевское медицинское общество. После чего, в мае 1848-го года, опять же на пароходе вернулся в Шанхай – не без приключений, о которых лучше прочитать в самой книге.

Виктор Смольников.

Дальнейшая судьба Виктора Прокопьевича и его немалой семьи – у Смольникова было шестеро детей – сложилась относительно благополучно. Всё-таки он был счастливчик – уже потому хотя бы, что с разрешением на переезд в СССР советское посольство волокитило несколько лет – уж больно расплывчатым был статус заявителя. Таковое разрешение Смольниковы получили только в 1954-ом году, уже после смерти Сталина – в не очень понятном для нас сегодняшних «порядке выезда на освоение целинных и залежных земель». И поехало семейство Смольниковых из Шанхая в село Убинское Новосибирской области, где Виктор Прокопьевич полтора года проработал врачом в местной больнице.

Вот такая радикальная перемена климата в сугубо добровольном порядке.

Ещё в Шанхае Смольников написал и опубликовал свою монографию «Простой эфирный наркоз», которую отослал знаменитым академикам Александру Бакулеву и Евгению Мешалкину. Их хлопотами Виктор Прокопьевич получил приглашение в Москву, в НИИ грудной хирургии, а в 1960-м году стал заведующим лабораторией анестезиологии НИИ экспериментальной и клинической онкологии АМН СССР. Где и проработал до выхода на пенсию в 1971-ом году – как пишет его дочь, по состоянию здоровья.

Что, впрочем, не помешало ему в 1976 году закончить «Записки шанхайского врача» – книгу, написанную на основе дневников шанхайского времени. Книгу, от которой веет абсолютно нездешними ароматами, иной культурой, совершенно по-иному устроенной жизнью. Разумеется, опубликовать её в период застоя было решительно невозможно – похоже, автор и не особо рассчитывал. Но – порадуемся за него: судя по слогу и содержанию, книга написана абсолютно здоровым, адекватным, сохранившим вкус к жизни и тонкое чувство юмора человеком.

Далее – небольшой отрывок из книги Виктора Смольникова.

К пище китайцы относятся очень серьезно. На ее приготовление они переносят то эстетическое чутье, которое проявляется в их живописи, литературе и скульптуре.

Такое отношение к пище начинается с базара. Если вы придете на базар рано утром, то увидите, как тщательно торговцы подготавливают свои продукты к продаже. Простой крестьянин, принесший в двух корзинах зелень со своего огорода, раскладывает ее на лотке в отдельные пучки и кучки. Рядом стоит ведерко с водой, и он маленьким веником все время опрыскивает зелень, чтобы она выглядела свежей и привлекательной для покупателя. На китайском базаре вы никогда не увидите грязной картошки, с налипшими на нее засохшими комьями земли, или куриных яиц, выпачканных пометом. Все вымыто и разложено. Если апельсины начинают портиться, то подгнившие участки корки тщательно срезаются, а сами апельсины откладываются отдельно и продаются по более дешевой цене. То же самое проделывается и с другими фруктами. Корявых от червоточины яблок покупатель на лотках не увидит. Они лежат отдельно, позади прилавка, и продаются значительно дешевле, потому что не радуют глаз. Только бананам с черными пятнами на кожуре разрешается лежать на лотках, потому что банан только тогда достигает высшей степени аромата, сахаристости и нежности мякоти, когда начинает слегка подгнивать. Пекинские груши, маленькие, желтые и совершенно круглые, очень ценятся за свою нежность и сладость. Груши дюшес продаются только тогда, когда готовы лопнуть от сока, а тяньцзиньские груши, большие и яйцевидные, зеленые и желтые, – круглый год. Мякоть у тяньцзиньских груш грубоватая, но они очень сладкие. Зимой на севере Китая их для хранения замораживают, отчего кожура становится совершенно черной. Но мякоть такой груши после размораживания в воде становится розовой и отличается поразительной сладостью и сочностью.

В Китае много яблок разных сортов, среди которых, естественно, есть такие, которые неизвестны в нашей стране, например, так называемые ватные яблоки, с очень сладкой мякотью, напоминающей вату, или «банановые» яблоки, твердые, но тоже очень сладкие и ароматные. Еще один сорт яблок интересен тем, что по мере созревания плод меняет цвет. Китайские садоводы на каждое яблоко, пока оно зеленое или белое, наклеивают вырезанный из бумаги иероглиф, означающий или радость, или счастье, или благоденствие. Когда яблоко поспевает, оно наливается и краснеет. Его снимают с дерева, бумажку аккуратно отрывают, и на красном фоне остается белый иероглиф, который должен обеспечить покупателю то, что он означает.

На базаре много кокосовых орехов – и зеленых, то есть с молоком внутри, и уже спелых. Можно купить целую ветвь бананового дерева с плодами, причем длиной больше человеческого роста. Великолепны персики с белой и красной мякотью, абрикосы. Наполняют лотки грейпфруты и шаддоки – два родственных цитрусовых фрукта. Шаддок заслуживает двух слов. Это фрукт лимонного цвета, самый большой из семьи цитрусовых по размерам – почти небольшой футбольный мяч. У него толстая кожа, а под кожей он словно ватой набит, которую нужно отодрать, чтобы добраться до долек. Каждая долька покрыта плотной пленкой, разрывая которую повреждаешь длинные волокна с соком. Волокна слегка желтоватые или розовые и приятно горьковатого вкуса. Иногда, правда, они бывают сухие – и тогда фрукт лучше просто выбросить. Но каждая долька – проблема. Как ее открыть? После многих лет неудач я начал срезать верх эластичной сумки кривыми ножницами. Волокна сразу выходят наружу, и их можно есть, даже не замочив пальцы.

Несколько слов скажу о китайских винах.

/.../

Китайцы подают к столу горячее рисовое вино. Оно не крепче пятнадцати градусов, светло-желтого цвета. Наливают его из маленьких чайничков в маленькие пиалы, и если к нему привыкнуть, оно приятно. Мао-тай – это особая вещь. Его готовят только в одной из южных провинций Китая и продают в глиняных бутылках. Это очень легкая на вид жидкость, слегка голубоватого цвета и невероятной крепости (наверное, больше пятидесяти градусов). У нее два вкуса. Вначале ощущаешь вкус сыра, а после глотка – вкус свежих яблок.

Много пишут о специях, добавляемых китайцами в пищу. Вообще-то все народы это делают, но специи одних народов кажутся странными другим народам. К чужой пище надо привыкнуть, чтобы ее оценить. В XVII веке в Европу специи ввозили из Индии, потому что в Европе тогда соль была в дефиците, и недосоленное мясо без приправ казалось невкусным. В богатых английских домах у хозяина был мешочек с солью, и когда он хотел почтить особо какого-либо гостя, то щедро отсыпал ему щепотку. Русская поговорка «не солоно хлебавши», очевидно, имеет то же значение. Китайцы в мясо часто добавляют имбирь, а индусы – корень куркумы и свой порошок карри. Имбирь и куркума – родственные растения, хотя слегка различаются по запаху, цвету и вкусу. Индийский порошок карри идет для приправ почти во все кушанья. Он приятен на вкус, и один только его запах возбуждает аппетит, что при тропической жаре, когда есть вообще не хочется, очень важно.

Китайцы ценят хрустящие свойства пищи. Это свойство особенно присуще молодым побегам бамбука – сваренные и поданные с соевым соусом они очень хороши. Китайцы любят подробно описывать все свойства пищи, называя при этом сладкие, соленые, кисло-сладкие, кислосолёные, горьковатые, горькие и прочие оттенки вкуса.

В китайском рационе есть некоторые особенности: например, в нем больше рыбы, чем мяса, – она дешевле. В провинции (об этом мне рассказывал один бельгийский миссионер) крестьяне из-за дороговизны почти не едят мяса. Они разводят свиней белого, как у нас, и черного цвета, но их мясо идет на продажу богатым помещикам. Не едят свинину только китайские магометане и евреи (по религиозным соображениям), но им можно есть баранину и говядину. Корова не считается в Китае священным животный, как в Индии. Вообще китайцы не склонны гастрономию смешивать с религией и предрассудками. В пищу здесь идут вареные жуки, лягушки, маленькие «рисовые» птички, которым откусывают головы и оттуда высасывают мозг, а бычьи хвосты, тушенные в соевом соусе, вообще считаются деликатесом.

Заменой хлебу служит рис, но это, главным образом, на юге. На севере китайцы готовят хлебные пампушки, блины и толстые лепешки, слегка поджаренные на масле, но без соли.

Широко употребляется в пищу арахис. Существует два сорта арахиса: крупный – выращиваемый на севере Китая, и мелкий – на юге. Крупный сорт вкуснее, и китайцы делают из него массу сладостей: запекают в сахаре или покрывают тонкой сахарной корочкой, белой или розовой. Арахис можно есть сырым или жареным. Для употребления сырым арахис вымачивают в каком-то соусе, тогда он становится мягче и по вкусу напоминает миндаль. Очень хорош жареный арахис, особенно, если бросить его в сладкий чай. Поджаривать арахис можно на обычной сковородке, все время помешивая. Если его слегка пережарить, то зерна станут коричневыми. Такой арахис хорош с холодным пивом, особенно, если его сверху обсыпать солью.

То, что я здесь называю вкусным, – мое личное мнение. Оно во многом совпадает со взглядами китайцев, но не всегда. К примеру, я никогда не ел трепангов, потому что мне не нравится их вид. Понятно, что это не аргумент. Мне не нравится вид «тухлых» яиц, которые долго выдерживают в земле, чуть ли не в известке. Не знаю, какие они на вкус, никогда их не пробовал. Белок у них зеленый, желток – непонятно какой, мокрый. Зато подавляющее число китайских блюд очень хороши. Копченая рыба, которую хозяйка коптит прямо перед обедом, превосходна. Китайские пельмени, приготовленные из нескольких сортов мяса с зеленью, могут поспорить с сибирскими. Китайцы славятся мастерством готовить и супы.

Читатель, конечно, прекрасно понимает, что о вкусах не спорят. Мои дед и бабушка, например, говорили, что китайские овощи никуда не годятся по сравнению с русскими: «Русский огурец! Только в комнату войдешь, уже чувствуешь». Возвращаясь из Англии в Китай в 1948 году, я беседовал в Пенанге (Малайзия, ныне Кенанг) с молодым китайцем, который спросил меня: «Скажите, правда, что будто бы в Китае, мне это говорил мой дед, все фрукты и овощи пахнут лучше, чем здесь?». У меня тогда возникла мысль: может быть, с годами чувство обоняния стирается и старый человек не так остро чувствует запахи. А может, это лирика прошлого? Или гастрономический шовинизм? – русский огурец все-таки лучше.

Я уже упоминал о том, что китайское эстетическое чутье отражается на приготовлении пищи. Например, летом китаянки из самых бедных семей готовят обед или прямо на тротуаре, или у открытых дверей (не так жарко), и можно видеть, что и в самой бедной семье пищу готовят так же, как в дорогих ресторанах, только меню во много раз беднее. Пучок лука китаянка обязательно продольно нашинкует и аккуратно разложит на одной тарелочке, на другой у нее будет соленая капуста, в чашечке – соя, которая служит и приправой, и солью. Рис варят так, что отдельные зерна не слипаются. Креветки, внешне некрасивые, готовят в виде нежно-розовых колобков и подают с зеленым горошком.

В состоятельных семьях был, конечно, повар, и не один. Повар в китайской семье – persona grata, и его называют почтительно: «да-ши-фу» – великих дел мастер. Но эти «великих дел мастера» полностью хозяйку не заменяли. Кулинария – слишком важное искусство, чтобы женщины могли уступить его мужчине (хотя все известные в истории повара – мужчины, заметьте, – ни одной женщины). Китайская хозяйка должна была блеснуть перед гостями своим искусством, часто отсутствующим. Она шла на кухню, чтобы приготовить какое-то особенное блюдо. Гости обязаны были ее за это хвалить. А повар, если он и готовил это блюдо за нее, молчал.

Каждое утро повар ходил на базар. Это целый ритуал. Знакомые лавочники просто стелились перед ним, желая угодить: нельзя же потерять выгодного покупателя. В иностранных семьях – так было принято – повар-китаец, отчитываясь перед хозяевами о расходах, мог в свою пользу набавлять на стоимость купленных продуктов до десяти процентов. Если он набавлял больше, то это считалось почти воровством. Вообще в этом была какая-то справедливость: если хозяева приезжали в Китай грабить местное население, то почему повара не могли грабить своих приезжих хозяев? А потом, что значили для иностранца эти десять процентов? Если фунт яблок стоил десять центов, а повар в отчете ставил одиннадцать, что от этого менялось? Если хозяин получал в своей иностранной фирме восемьсот китайских долларов в месяц, а повару платил только десять, то, думаю, можно понять повара, который выгадывал себе лишних десять долларов в месяц.

Нужно заметить, что до войны продукты в Китае были очень дешевыми, а фрукты вообще ничего не стоили. Помню в 1923-ем или 1925 году в Тяньцзине мы жили в одном доме с родственниками. Нас было десять человек: моя тетка с двумя детьми, дядя с женой, тещей и ребенком, моя мать, отчим и я. Повару каждое утро давали один серебряный доллар, и на эти деньги он кормил нас всех. Правда, это было более пятидесяти лет назад.

Любопытную историю о поварах, этих «великих дел мастерах», описывает в одной из своих книг Даниэле Варэ, итальянский посол в Китае в 1911 году.

В Пекине проживала молодая английская чета. У них было два повара – родные братья. Как-то супруги разругались и целый месяц друг с другом совсем не разговаривали, даже ели в столовой в разные часы, чтобы не видеться. К хозяину дома каждый вечер приходил повар «номер один» и подавал счет за сделанные за день покупки. Хозяин с ним рассчитывался. Через месяц супруги помирились, и англичанин с удивлением узнал от жены, что к ней каждый вечер приходил повар «номер два» и подавал точно такой же счет, который она ему оплачивала. Англичанин страшно взбесился, вызвал повара «номер один» и потребовал объяснений. Повар «номер один» ответил ему с невозмутимым видом: «Хозяин, уже более месяца, как я поссорился с моим братом, мы с ним не разговариваем, и я не знаю, что он делает». Англичанин, пребывавший в течение месяца точно в такой же ситуации, не знал, что ответить, и инцидент был исчерпан.

Всякий китайский обед начинается с зеленого чая с тыквенными, арбузными и подсолнечными семечками. Чай этот длится час, два, три, пока не соберутся все гости. Хозяин ждет, потому что не знает, сколько придет гостей. Если европейский хозяин обычно боится, что гостей придет меньше, чем он пригласил, то китайский хозяин находится в более трудном положении: гостей может быть больше, чем он рассчитывал. Для выхода из этого положения в Китае придуманы круглые столы. Они складываются пополам и стоят вдоль стен. За круглый стол можно посадить любое количество людей. А пищи готовится столько, что уходящим гостям остатки заворачивают в бумагу, чтобы они и дома могли поесть и вспомнить гостеприимного хозяина.

С едой связаны некоторые правила этикета, которые характерны только для Китая. Например, после угощения фруктами китайцы подают полотенца, смоченные в ароматизированном кипятке. Таким полотенцем вытирают сперва лицо, а затем руки. Впрочем, в китайском этикете есть и некоторые погрешности, для европейцев совершенно недопустимые. Китайцы спокойно сплевывают кости на скатерть, и скатерть после ужина выглядит ужасно. С такими манерами, по-моему, было бы проще не накрывать стол скатертью вообще. Если, с нашей точки зрения, рыгать за столом неприлично, то во многих восточных странах, в том числе в Китае, если вы не рыгнули за столом – значит, плохо поели, а это упрек хозяину.

/.../

Китайцы, как и все древние нации, отличаются простотой. Обыкновенные вещи они называют точными словами. Русскому мальчику мать говорит, что, например, за физзарядкой должен следовать туалет, и слово «туалет» имеет неопределенный смысл. Что оно значит? Мытье рук и лица или надо вымыть еще и шею? А может быть, кроме того, почистить зубы? А китайскому ребенку говорят про «очищение девяти отверстий», и тут никаких сомнений быть не может, если ребенок умеет считать до девяти.

/.../

У китайцев, да и у наших среднеазиатских народностей, поразительно хорошая кожа. Они очень долго выглядят моложе своих лет, может быть, потому, что никогда не моют лицо холодной водой. Один год я жил в общежитии университета. Каждое утро два боя приносили нам большой ушат кипятка, и все обитатели здания выходили с тазиками, наливали в них кипяток и мыли горячей водой лицо. Но все же вряд ли температура воды имеет такое значение. Мне кажется, что у них эластичнее ткани кожи лица, и эта эластичность дольше сохраняется.

У крестьян кожа хуже, потому что они много времени проводят в полях на солнце. Китайские мандарины раньше вообще предпочитали на солнце не показываться. По улицам они не ходили, их носили в закрытых паланкинах носильщики. Загорать было не принято. Днем они сидели дома, и лишь вечерами гуляли в своих роскошных садах.

/.../

Я часто задумывался, как мы воспринимаем архитектуру, скульптуру, поэзию – и свою, и чужих народов. Думаю, что есть такое понятие, как «обаяние чужой цивилизации». Когда в Шанхае я бывал в районе, где жили почти одни японцы, то чувствовал это «обаяние чужой цивилизации»: другие духи, другая одежда, другие жесты, другой язык – а все вместе создает ощущение очарования. То же самое происходит, когда видишь в большом китайском саду с горбатыми или кривыми мостиками китайскую толпу с веерами...