Валерий Фокин и Евгений Миронов устроили зрителям очную ставку с самими собой
Валерий Фокин и Евгений Миронов прочитали повесть Льва Толстого "Смерть Ивана Ильича" глазами художников, которым ведомы не только литературные предшественники апостола русской словесности, но и его потомки, в ХХ столетии размышлявшие о мучительных поисках человечности перед лицом смерти. Страх смерти, предсмертные страдания, боль приоткрывают разочарование в бессмысленной судороге прожитой жизни. И пронизывает горькая предсмертная мысль, что бытие поглощено существованием, а суета повседневности заменяет все возможные смыслы. Смерть словно открывает истину в последней инстанции. Но и эта инстанция, как оказывается, не последняя. И кто знает, где она и удастся ли осознать эту конечность жизни. "Кончена смерть, - сказал он себе. - Ее нет больше". И умер.
Впрочем, не стоит восхвалять или обвинять создателей спектакля "Обыкновенная смерть" на Малой сцене Театра Наций за то, что они привнесли в свое художественное решение ощутимую стилистику гоголевского макабра или темы двойничества, заставляющие вспомнить не только о Гофмане, но и о Кафке. На самом деле они не подменяли толстовский текст современным знанием, они просто углубились в него и открыли в нем ту всеохватность, что прорастает не только в прошлое, но и в будущее. Опубликованная в 1886 году повесть не только впитывает в себя предшествующую литературную традицию от Пушкина до Гоголя, но и предугадывает развитие тем и эстетических исканий, которые будут пронизывать художественную и социальную практику двадцатого, да и нынешнего столетий в самых неожиданных ее проявлениях. Вплоть до диалога Б. Пастернака и И. Сталина, когда на вопрос генсека, о чем он хочет с ним говорить, поэт ответил: "О жизни и смерти". Сталин повесил трубку. Не то чтобы говорить было не о чем. Только ни о чем другом говорить не имеет смысла.
Этот спектакль по Льву Толстому заставляет вспомнить не только Гоголя, но и Гофмана, и Кафку
…Деловитые служители устанавливают гроб в ритуальном зале, серо-черном пространстве, каких много в крематориях. Открывают крышку, приглашая собравшихся проститься с покойником, совершить церемонию, без которой не обходятся похороны даже малоимущих людей. Гроб, отливающий благородным коричневым тоном дубовой доски, устанавливают прямо перед зрителем. В нем лежит Иван Ильич, обработанный ритуальным визажистом, в прокурорском мундире, приготовленный к последнему земному путешествию. И когда зрители уже теряются в догадках - подлинный и живой ли это актер Евгений Миронов или точно выполненная кукла, - как Иван Ильич поднимается в гробу, перекидывает ноги через его борт, спускается на земную твердь, обретая брутальную плоть и кровь. Но на его инфернальность, нездешность указывает прилепившийся к нему спутник, с которым он, похоже, уйдет в вечность. Леонид Тимцуник, актер, умеющий заставить зазвенеть безмолвие, в своем Двойнике подсказывает Ивану Ильичу, что обратной дороги нет. По другую сторону жизни царствует молчание. Дальше - тишина. И можно сколько угодно пытаться проговорить свое прошлое, удивляясь его милой бессмысленности, - но перед смертью не наговоришься.
Евгений Миронов, напротив, пытается остановить каждое мгновение уходящей жизни, в которой по-настоящему счастлив был только в детские годы, хотя он обустраивал ее с праздничным легкомыслием в предвкушении чего-то неведомого и радостного. Он пытается ухватить осколки некогда существовавшего, казалось, счастья, сложить их в пеструю мозаику, как в калейдоскопе, - но перед лицом смерти все явственнее проступает искусственность всей его жизни, на излете которой в боли и страдании самообман истончается. Он разрушен криком неизлечимо больного человека, который вдруг увидел жизнь как на рентгеновском снимке, лишенную всех тех милых цветных подробностей, что создавали иллюзию счастия. "Женитьба… так нечаянно, и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, притворство! И эта мертвая служба… Из-под меня уходила жизнь…" Удивление собственным предсмертным открытием, становится лейтмотивом героя Миронова, цепляющегося за прожитую жизнь, но потрясенного ее бессмысленностью.
Здесь лица заменены масками, а живая плоть словно превращается в ростовых кукол
Валерий Фокин в характеристике жены Ивана Ильича Прасковьи Федоровны отступил от текста Толстого, она у него не "жирная", но героиня М. Спивак столь жеманно неискренна и одновременно чувственна, что легко поверить словам Ивана Ильича о разочарованности в их интимных отношениях. Режиссер мастерски выстраивает конфликт мечущегося, удивленно рефлексирующего Ивана Ильича, находящегося по другую сторону жизни, и его окружением, существующим в оцепенелом пластическом ритме, где маски заменяют лица, а живая плоть словно превращается в ростовых кукол. Одетые по преимуществу в приличествующие похоронной церемонии черные костюмы, они кажутся персонажами театра теней. Живой мертвец Иван Ильич - и потерявшие жизненные цвета прочие персонажи этой странной истории, которая обыкновенна ровно настолько, насколько может быть обыкновенным переход от жизни к смерти. От бытия к небытию. Все это случается действительно часто, на роду человеческом миллиарды раз. Но обыкновенным этот переход все равно назвать нельзя. И если еще можно представить себе, откуда он, то никому из живущих неведомо - куда.
Этот контраст непросто выстроить в непосредственной близости от зрителей, где все на виду. Именно поэтому макарабический сон Ивана Ильича, где его домашние превращаются в разнузданную толпу людей, живущих лишь инстинктами, требует большей пластичности, отказа от мелкой актерской техники.
Когда-то Сэмюэл Беккет написал: "Мое нет сказано в тоске по да". Думаю, схожий мотив определил рождение спектакля Валерия Фокина в Театре Наций, где режиссер и Евгений Миронов бесстрашно устраивают нам очную ставку с самими собой.