Оживающий некролог
Аналитический портал «Евразия.Эксперт» представляет цикл партнерских материалов журнала «Хан-Тенгри». Журнал «Хан-Тенгри» издается Институтом исследований и экспертизы ВЭБ с 2019 года. Его миссия – сохранение, осмысление и актуализация исторической и культурной общности России и стран Центральной Азии, а шире – всего евразийского пространства. Особенностью журнала выступает работа преимущественно в публицистическом жанре, который позволяет объемно продемонстрировать культурно-исторические связи народов наших стран.
Животворящая святыня…
Земля была б без них мертва,
Как…………… пустыня
И как алтарь без Божества.
А. С. Пушкин
I
Перечитываю некролог Антона Павловича Чехова на смерть Николая Михайловича Пржевальского. На мой взгляд, его текст – совершенное поэтическое произведение. Для характеристики деятельности великого русского ученого, близкого ему по духу, Чехов нашел верные и необходимые слова. Ими он завершает свой очерк: «Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание – продолжать свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню».
«Оживлять своею могилою пустыню…» Речь в этих словах Чехова идет не только о пустыне на берегу озера Иссык-Куль, где завещал похоронить себя Пржевальский.
Быть может, в пределах катастрофического бытия нашей Вселенной человечество, исчерпав возможности своей все убыстряющейся техногенной цивилизации, опустошив ресурсы Земли, превратит ее в пустыню, где все-таки отдельными оазисами останутся живительные источники любви и мужества лучших из людей…
II
Со временем в литературе особенно ценными становятся книги, что помогают нам выжить в угрюмом и душном мире безвременья, где порою токсичной становится для человека среда его социального существования.
Ведь все эпохи, включая названные историками великими, соблазняют легковерного и суетного человека ложными общественными идеалами на его недолгом веку… Но человек, по определению Аристотеля, является символическим животным. Он любит землю, где родился и вырос, где похоронены его предки, и слава Отечества – не пустые и праздные слова для того, кто готов пожертвовать своей жизнью во имя его чести. Не нужно, как сказано в Писании, предаваться унынию. «Не даждь мя, Господи, духа праздности и уныния», – слова из православной молитвы, так любимой Пушкиным. Их знал и понимал один из самых достойных людей России, так заинтересовавший Чехова – Николай Пржевальский. Будучи современниками, Чехов и Пржевальский не были знакомы, но когда великий евразийский путешественник и ученый погиб, находясь в очередной своей Центрально-Азиатской экспедиции, Чехов откликнулся на его смерть краткой, но удивительно ёмкой статьей-некрологом. Надеемся, что ее текст, а не весьма сомнительная информация из интернета, поможет нашим читателям в полной мере ощутить масштаб личности Пржевальского.
III
Мало толку в сообщениях из всемирной сети о том, что Пржевальский якобы избегал общества женщин, а также шпионил в пользу России, подталкивая ее к войне с Китаем. Не надо верить вздорным и корыстным людям, нанятым на службу к рогатому.
Чехов видел в Пржевальском близкую душу – великолепный образчик человеческой породы, чьим русским именем гордится наш мир. Родственное внимание Чехова к Пржевальскому было вызвано общностью их представлений о высоком предназначении человека. Хочется услышать перекличку их жизни и творчества во времени и пространстве русской культуры. Страсть к познанию и тяга к искусству в человеке, думали они, превосходит по своей нравственной силе несовершенство любой политической системы.
Неудивительно, что современники Чехова – вечно всем недовольные либералы – не могли простить писателю сотрудничество с газетой «Новое время», где и был опубликован некролог. Ведь у тех, кто призывал «на бой, на бой в борьбу со тьмой», личность Пржевальского – генерал-майора, окончившего Академию генерального штаба, не вызывала восхищения. Пржевальский не бросал самодельные бомбы под колеса кареты царя, не был интеллигентом – человеком, по словам Льва Гумилёва, «без твердых взглядов, без профессии, и вдобавок ко всему, ненавидящим не только власть, но и свою Родину». Нет, Пржевальский честно, до смертного часа своего служил отечеству. Его отличала, замечает Чехов, «фанатическая вера в христианскую цивилизацию, и делала его в глазах народа подвижником, олицетворяющим высшую нравственную силу».
Запомним эту мысль Чехова о его собрате по духу и поймем, что его слова исполнены высочайшей действенной силой. «Смертью смерть попрал» тот, в кого так бескорыстно верил Пржевальский, кто, пройдя испытания пустыней и крестными муками, даровал каждому человеку надежду на спасение. Кто призывает всех изверившихся к вере, торжеству жизни над смертью, потому что смерть входит в состав жизни, тем более такая активная смерть, как у героя чеховской статьи.
IV
«Кто в море не плавал – тот Богу не помалевал» – гласит мужественная пословица поморов. И Чехов, и Пржевальский плотью и душой принадлежали великой евразийской державе – России. Они стремились к познанию ее физического и духовного пространства, при этом рискуя жизнью и даже попирая естественный для человека инстинкт самосохранения.
Высокоодаренный русский писатель-драматург и врач совершил опасное и трудное путешествие на каторжный, забытый богом остров Сахалин. Если Ф.М. Достоевский, попав на царскую каторгу, сумел потом гениально запечатлеть жизнь сибирских каторжан в романе «Записки из Мертвого дома», то А.П. Чехов, будучи больным чахоткой, сам отправился на Дальний Восток – в «места, весьма отдаленные» – для того, чтобы понять и описать жизнь людей, брошенных судьбой на край света, на далекий, может быть, последний рубеж нашей обширной российской ойкумены.
Добрый, доблестный и благородный поступок совершил писатель, чьи слова никогда не расходились с делами, кто реально врачевал людей, укреплял их души мужеством и чувством любви к жизни. Чехов был подвижником и ценил это свойство в людях. Потому он с такой эмпатией откликнулся на жизнь и героическую гибель Пржевальского.
V
Чехов, и об этом говорит его жизнь и искусство, не был пессимистом, декадентом, певцом сумеречных настроений – вопреки утверждениям некоторых современных ему критиков. С юности он привык с величайшей требовательностью относится к своему призванию писателя и врача. Будучи молодым 26-летним человеком, вот как он излагает свои мысли о воспитании в письме брату Николаю:
«...Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:
Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних...
Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом.
Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии... Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам, они чаще молчат.
Они не уничижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: «Меня не понимают!» или: «Я разменялся на мелкую монету! Я!..», потому что все это бьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво...
Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями.
Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой... Они горды своим талантом.
Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплёванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт... Воспитанные же в этом отношении не так кухонны. Им нужны от женщины не постель, не лошадиный пот, не ум, выражающийся в умении надуть фальшивой беременностью и лгать без устали... Им, особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность, способность женщины быть матерью... Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи. Пьют они только, когда свободны, при случае... Ибо им нужна mens sana in corpore sano.
... Таковы воспитанные... Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно прочесть только Пиквика и вызубрить монолог из Фауста...
Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля...
Тут дорог каждый час... Брось я сейчас на произвол судьбы семью, я старался бы найти себе извинения в характере матери, в кровохаркании».
Наглой ложью были сказаны кем-то о Чехове слова-определения: «нытик и декадент». Иван Алексеевич Бунин в книге о Чехове замечает: «Про московских декадентов, как тогда их называли, он однажды сказал: – какие они декаденты, они здоровеннейшие мужики, их бы в арестантские роты отдать».
«Представители того «нового» искусства, которое так хорошо назвал «пересоленной карикатурой на глупость» Толстой, смешны и противны были ему. Да и мог ли он, воплощенное чувство меры, благородства, человек высшей простоты, высшего художественного целомудрия, не возмущаться этими пересоленными карикатурами на глупость, и на величайшую вычурность, и на величайшее бесстыдство, и на неизменную лживость!
Он умер не вовремя. Будь жив он, может быть, все-таки не дошла бы русская литература до такой пошлости, до такого падения, до изломавшихся прозаиков, до косноязычных стихотворцев, кричавших на весь кабак о собственной гениальности…
Такого, как Чехов, писателя еще никогда не было!
Поездка на Сахалин, книга о нем, работа во время голода и во время холеры, врачебная практика, постройка школ, устройство таганрогской библиотеки, заботы о постановке памятника Петру в родном городе – и все это в течение семи лет при развивающейся смертельной болезни!
А его упрекали в беспринципности! Ибо он не принадлежал ни к какой партии и превыше всего ставил творческую свободу, что ему не прощалось, не прощалось долго».
VI
Дар творческой свободы Чехов ценил в людях, близких ему по судьбе. Небольшая его статья о Пржевальском говорит о человеке, чей достойный жизненный путь стал подвигом служения русской науки российскому государству. Великие географические открытия Пржевальского в Центральной Азии служили делу укрепления России как евразийской державы, во всем масштабе идеи о единении двух, казалось бы полярных начал: Запада и Востока. Истоки такого единства скрыты в глубинах русской истории…
VII
Задолго до возникновения представления о евразийской природе российского исторического и культурного пространства, в контексте «Слова о полку Игоревом», она обретает зримую пластическую красоту. «Дуга бессмертного слова» охватывает огромный простор от половецких степей до Адриатического моря.
По мысли Льва Гумилева, действие драмы военного поражения русского князя происходит не в конце XII века, а в начале XIV-го. Автор «Слова», считает ученый, условно говоря, рассчитывал на своих прозападно-ориентированных единомышленников слушателей.
Поэтический памфлет об историческом событии XII века должен был стать призывом к объединению всех русских князей для восстания против монгольского порабощения Киевской Руси, завоеванной ханом Батыем в тринадцатом столетии.
Великое произведение неизвестного автора не потеряло своей актуальности и в наши дни, его скрытые смыслы постоянно проявляются в противоречивых обстоятельствах нашей российской, советской и постсоветской действительности.
Восстание... Страстной мечте автора «Слова», как известно, тогда не суждено было сбыться. Да и пресловутый Запад не собирался спасать Киевскую Русь от власти монголов. Более того, римский папа предал и обманул славян в лице Даниила Галицкого. Войска, говоря современным языком, западно-европейской коалиции не пришли на помощь русскому князю в кровопролитной битве с монголами. Даниил Галицкий погиб, его воины дрогнули и потерпели поражение…
VIII
С тех пор много воды утекло, и, вопреки метафизическим фантазиям Чадаева о внеисторическом пути развития русского государства, наша страна, проходя периоды неслыханных потрясений и катастроф, непременно вновь возрождалась и крепла по воле Всевышнего.
После теневых, смутных времен существования России, вновь занималось и восходило солнце ее высокого предназначения в мире.
IX
Лев Гумилев вдохновенно писал о динамичном и мощном влиянии кочевой империи Золотая Орда на русский быт, искусство и даже на развитие российской государственной идеи. Кровь дальних монгольских предков текла в жилах Тургенева, Карамзина, Бунина (достаточно вспомнить его почти биографическое исследование своей родословной в стихотворении «В орде»).
Чехова Бунин обожал как своего старшего друга и великого, по его мнению, поэта…
И вот что он пишет о ближайших родственниках Чехова:
«Монгольское у матери и у Николая, и у самого Чехова. Портреты деда, бабки, отца, дяди – мужики. Женщины широкоскулы, рты без губ, – монголки. Дед, бабка, мать, отец, дядя Чехова – все мужики и все широкоскулые. Просто страшно смотреть – особенно проживши больше 30 лет в Европе. Нижняя челюсть дяди. Грубость поразительная. Отец приличнее, но нижняя челюсть почти как у дяди».
X
Так Бунин пишет о внешности Чехова и его родных. Но мне хочется, читатель, увидеть присутствие сдержанной, потаенно-созерцательной жизни Востока в самой ткани чеховских рассказов, где любовь и сочувствие к человеку всегда неявны при внешне беспристрастном повествовании о нем.
«К востоку все, к востоку – стремление земли» – писал В.А. Жуковский. И, повинуясь этому зову, ведомый чувством творческой свободы, что всегда проявляется в добровольном выборе человеком своей судьбы, отправляется на Дальний Восток Чехов. Там он создает художественное исследование жизни несчастных русских людей, находящихся на каторге, но полных, как ни странно, душевной мощи и талантов. Читателей книги «Остров Сахалин» охватывает горечь и печаль по поводу бездарной растраты огромного потенциала русского народа на великих каторжных пространствах Сибири и Дальнего Востока. В седьмой главе книги наш автор описывает восхождение его с почтовым чиновником к маяку на мысе Жонкиер.
Чехов на Сахалине (второй справа).
Поднимаясь мимо хвойного леса, путники видят море, и вскоре оно раскрывается перед ними со всей необъятностью и свободой, внезапно охватывая человека чувством счастья. Но при этом горечь от дисгармонии жизни людей и существования «равнодушной природы» присутствует в сознании автора:
«Чем выше поднимаешься, тем свободнее дышится; море раскидывается перед глазами, приходят мало-помалу мысли, ничего общего не имеющее ни с тюрьмой, ни с каторгой, ни с ссыльною колонией, и тут только сознаешь, как скучно и трудно живется внизу».
И далее, там же, в этой главе: «На горе же ввиду моря и красивых оврагов все это становится донельзя пошло и грубо, как оно и есть на самом деле…»
…Наступит время и человечеству придется осознать, как «пошло и грубо» выглядят пред серебряной бездной звездного неба, пред белым безмолвием горных вершин и пред несмолкаемым гулом океанских валов все наши войны и концлагеря, все наши мелкие и великие зверства – они ничтожны в сущности пред одной из самых благородных мыслей, высказанных смертным человеком, жившим когда-то в Кенигсберге: «Звездный мир надо мною и нравственный мир во мне».
…Всю пошлость и ложь социального существования человека распознал и выявил Чехов.
XI
В то время, как Н.М. Пржевальский шел со своим небольшим отрядом через пустыню Гоби, А.П. Чехов возвращался с острова Сахалин в Россию морским путем на пароходе, посетив при этом остров Цейлон. И, глядя на баснословные тропические пейзажи, именно в ту пору он обдумывает и пишет один из самых завораживающих во всей мировой литературе рассказов. В число основных героев его произведения «Гусев» кроме людей входит и океан.
С Дальнего Востока возвращаются на родину «комиссованные» по нашим понятиям люди. Их трое, и все они по ходу действия этой маленькой драмы умирают в душном корабельном лазарете. Один – во время игры в карты испускает последний вдох. Другой – под именем Павел Иванович, выговорившись в обличительных речах, бичующих царскую власть, замолкает навеки. Третий – досрочно отпускной солдат Гусев – засыпает после длительных мучений на три дня, и сон его медленно переходит в смерть. Тела этих людей матросы буднично зашивают в парусину и, утяжелив их колосниками, с доски сбрасывают в океанскую глубь.
Гусев, умерший во время сна, уже не видит, как перед заходом солнца выносят его на палубу и кладут на доску. Вахтенный приподнимает конец доски, Гусев сползает с нее в океан.
Окруженный пенным кружевом, он идет под воду, «к темному телу приближается другое темное тело – акула».
Финал этого несравненного рассказа звучит буддийским гимном в честь жестокой красоты безучастной к человеческой судьбе природы:
«А наверху в это время, в той стороне, где заходит солнце, скручиваются облака; одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы... Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой средины неба; немного погодя рядом с этим ложится фиолетовый, рядом с ним золотой, потом розовый... Небо становится нежно-сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно».
Единственен и неповторим каждый пришедший в наш мир человек. И в любом из смертных присутствует частица вечности. Но время жизни человека несоизмеримо с вечной жизнью постоянно самообновляющейся природы, и если я упомянул о буддийской религиозной поэзии, пусть в нашем тексте прозвучат слова из Махабхараты, благословляющей гибель жизни и ее возрождение. И пусть души Пржевальского, Чехова и его героя Гусева на высоте небесной услышат их: «О, царь Богов, – Брама сказал Вишну, – я видел, как все исчезало вновь и вновь после каждого круговорота. В это время каждая мельчайшая частица растворялась в вечных первобытных водах, где изначально и зародилась жизнь. Все возвращается в бездонную дикую бесконечность океана, покрытого полной темнотой».
XII
Своеобразный буддизм чеховского рассказа «Гусев» не должен ввести в заблуждение читателя, склонного иногда отождествлять автора и его героев. Не был Антон Павлович ни декадентом, ни унылым позитивистом. Верил в Бога. Верил в Россию. Верил в человека. Говорил об этом косвенно, поскольку не любил высокие слова.
В наше время упрощенно-плоского представления о таких качествах человека, как стремление к подвигу, самопожертвование во имя славы и чести Отечества и бескорыстного служения высоким идеалам науки, – право же, стоит вспомнить давно написанный очерк Чехова о Пржевальском.
Говоря о других, мы чаще всего говорим о себе. Так думали древние. И правильно думали. Чехов писал о Пржевальском, потому что сам верил в правоту христианской цивилизации так же, как и высокочтимый им русский ученый. О таких людях, как Чехов и Пржевальский, замечательно сказал в начале XX века русский религиозный философ Владимир Соловьев: «Есть сверхчеловеческий путь, которым шли, идут, и будут идти многие на благо всех, и, конечно, важнейший наш жизненный интерес – в том, чтобы побольше людей на этот путь вступили, прямее и дальше по нему проходили, потому что на конце его – полная и решительная победа над смертью».
И разве не о победе над смертью повествует чеховский рассказ «Студент»? Рассказ о всесвязующей золотой нити (она у Чехова названа цепью) всех людей, включенных в контекст пришедшей с Ближнего Востока религии.
Прост сюжет рассказа Чехова, но его всеобъемлющая гуманность свидетельствует о чудесной, усвоенной с детства вере автора в Христа и благословенную Христом Россию.
Возвращается с охоты поздним осенним вечером молодой человек, сын дьячка. Замечает пламя костра на берегу реки. Подходит к огню, где о чем-то беседует пожилая женщина Василиса со своей дочкой. И студент пересказывает в этот вечер накануне пасхи библейскую притчу о Христе и предавшем его ученике Петре. И вдруг студент замечает, что Василиса, слушая его, плачет. И вот так же, как очерк о Пржевальском, чеховский рассказ завершается великолепным пассажем о небессмысленности нашей жизни и смерти и неслучайности существования человека на земле.
Рисунок Ивана Великопольского.
Именно размышлениями героя чеховского рассказа я хочу завершить мое повествование о Чехове и Пржевальском.
«Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, все, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение...
Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.
И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, – думал он, – связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.
А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, – ему было только двадцать два года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
Семён Заславский