Тоталитаризм как болезнь души
Книга этой недели — антиутопия "Каллокаин" шведской писательницы Карин Бойе
В 1940 году, когда Европа горела в войне, Карин Бойе закончила роман "Каллокаин". Это история о мире, где государство контролирует мысли, а истину добывают с помощью сыворотки правды. Бойе писала одержимо, словно загнанная видениями будущего, которое уже становилось настоящим. Писательница призналась, что боялась этой книги, под конец она стала для нее "чистой пыткой". За год до своей смерти Бойе назвала роман своей "духовной воинской повинностью". Сегодня 125 лет со дня рождения Карин Бойе, а ее антиутопия "Каллокаин", которая появилась еще до "1984" Оруэлла, читается как сбывшееся пророчество и одновременно предостережение.
"Больше, лучше, раньше всех"
Родители Карин Бойе — Фриц и Сигне Бойе — принадлежали к разным мирам. Отец, Фриц Бойе, родился в 1857 году в Гётеборге, в старинной немецко-шведской семье. Его дед, Эдуард Бойе, был прусским консулом в городе — один из тех энергичных людей XIX века, которые начинали с торговли тканями, а заканчивали строительством собственного бизнеса и поддержкой искусств. После Гамбургского пожара 1842 года, уничтожившего его фабрику, Эдуард перебрался в Англию, а потом в Швецию, где основал фирму E. Boye & Co. и стал "одним из столпов гетеборгского общества", как говорил про него внук, Ульф Бойе. В семье Бойе устраивали приемы и музыкальные вечера, держали городскую и загородную резиденции, воспитывали пятерых детей в дисциплине и с европейским приличием.
Старший сын Эдуарда, Фриц, окончил Гетеборгскую техническую школу и Стокгольмский технологический институт, став инженером. Он начинал как конструктор на верфи Kockums в Мальмё, но вскоре вернулся в семейное дело — страховую компанию Svea, где его отец был директором. Там же он познакомился с будущей женой, Сигне Лильестранд, живой и умной девушкой, на шестнадцать лет моложе его. Брат Карин, Ульф Бойе, вспоминал:
Мой отец был невероятно честным и прямолинейным. Это часто приводило к конфликтам с правлением компании — он всегда хотел, чтобы страхователь получил свое. Он был холериком, вспыльчивым, неудобным для начальства. В конце концов, его просто вытеснили, и он поступил на службу в Королевскую страховую инспекцию в Стокгольме. Мы переехали туда в 1909 году.
Этот человек — колеблющийся между чувством долга и внутренней тревогой — казался детям далеким. Он был, по словам Ульфа, замкнут, редко проявлял нежность. Даже Карин писала о нем с какой-то прохладой, словно описывая незнакомца. В то же время во Фрице жили воображение и тяга к утопии: он сочинял "Фрагмент истории о будущем" — фантастический рассказ о грядущем обществе реформ.
"Отец был социально и культурно активным человеком, — говорил Ульф. — Он любил музыку, хотя сам был совершенно немузыкален. Каждый вечер читал нам вслух романы и стихи — вся семья собиралась вокруг лампы, даже собака сидела на стуле. Не понимаю, как мы успевали делать уроки, — столько интересного мы слышали тогда. Мы часто ходили на концерты, в оперу и театры. Он был страстным книголюбом: в Гетеборге считался самым крупным частным клиентом книжного магазина Гумперта".
Мать, Сигне Бойе, родилась в 1875 году. Ее детство было сложным: "Моя мать потеряла маму, когда ей было всего семь, — рассказывал Ульф. — Дед женился снова, и мачеха была всего на 11–12 лет старше матери. Они никогда не ладили, но мама обожала деда". Сигне рано начала работать, была языково одаренной, музыкальной, умела держать внимание собеседника. Она читала европейскую классику, интересовалась спиритуализмом и восточными религиями. После переезда в Стокгольм стала общественной активисткой. Дома Сигне поддерживала атмосферу любознательности и свободы. Она сама занималась ранним образованием Карин, учила дочь читать, рассказывала о древних мифах и Востоке. В их доме было большое собрание книг, и разговоры о литературе и идеях были обыденностью.
"Оба родителя были либеральными, свободомыслящими людьми с современным взглядом на жизнь", — вспоминал Ульф. И все же между ними было напряжение: рациональность отца сталкивалась с живостью матери. В этом доме, полном книг, но сдержанных чувств, росла Карин — первая из троих детей. После нее родились сыновья Свен (1903) и Ульф (1904).
"Пока Карин не пошла в школу, она была очень самоуверенной, даже эгоистичной: "больше, лучше, раньше всех" — таков был ее девиз, — вспоминал брат. — Если не получала желаемого, могла пригрозить: "Сейчас закричу!" Позже стала совсем другой — сдержанной, аскетичной, болезненно внимательной к другим. Но, как отец, — неуклюжей и непрактичной".
"А я — буддистка"
В младшей школе Гетеборга, куда Карин отдали примерно в семь лет, учительница Мимми Агард вспоминала: "Мало кто из моих учеников оставил во мне такое впечатление, как Карин. Круглолицая, мягкая девочка, она опережала сверстников, была удивительно осведомленной и отвечала на вопросы с выдумкой — иногда в рифму. Я разрешала ей читать, пока другие писали диктант, но Карин предпочитала помогать остальным". Ее восхищение весной казалось неуемным: "Тетя Мимми, тетя Мимми, весна! Как я счастлива!" — восклицала она, подпрыгивая на школьном дворе. Уже тогда Карин сочиняла: рассказывала "тете Жанне" Остердаль, другой учительнице, что пишет истории. И действительно, среди бумаг Мимми Агард сохранилась "История о крокусе", подписанная: "Карин Бойе, 7 лет".
Жил-был мальчик, у которого был крокус. Внутри крокуса жила маленькая фея по имени Крокуса, она умела колдовать. Крокус был желтый и красивый. Потом пришла осень, и крокус начал вянуть. Крокусе это не понравилось, и она улетела. Тогда крокус упал. Вы когда-нибудь видели, как падает крокус?
Под рисунком — коронованная фея в полете и подпись: "Крокуса улетела".
В 1909 году семья переехала в Стокгольм: Фриц Бойе вышел на раннюю пенсию из-за нервного расстройства. "Это, конечно, снизило уровень жизни, — писала биограф Карин Бойе, Маргит Абениус, — но не лишило детей ощущения защищенности". В новой школе Карин быстро нашла подруг — таких же задумчивых и мечтательных. Они читали Дюма, Киплинга, Уэллса, Метерлинка, а потом открыли для себя Рабиндраната Тагора. Его стихи и индийские легенды потрясли девочку. Она увлеклась буддизмом, учила санскрит, читала роман Карла Гьеллерупа "Пилигрим Каманита", а в саду с подругой Сигне Мирбэк устраивала "сеансы дыхания" и называла себя "гуру".
"Когда учительница истории сказала, что в Швеции почти нет буддистов, Карин подняла руку и спокойно заявила: "А я — буддистка", — писала Маргит Абениус. Позже, в 12–13 лет, она описала в дневнике свой первый настоящий религиозный опыт. Не через церковь, а через книгу — Киплинга.
Как веха сияет в памяти одна книга — "Ким". Это последняя из детских книг, что я помню, и, пожалуй, самая важная для моего развития. В образе странствующего Ламы религия впервые вошла в мою жизнь как живая реальность. Для ребенка, воспитанного в христианстве, это может показаться странным. Но детская религиозность часто не заслуживает этого имени. Для меня "библейские истории" были уже затерты, повседневны, когда во мне проснулся голод по вере. Лама пришел, как послание из закрытого мира, — я дрожала и преклонила колени.
Так буддизм стал для Карин первой попыткой осмыслить духовность. В восемнадцать лет она отметила в дневнике: Domine, rex, venisti, vidisti, vicisti — "Господи, царь, Ты пришел, Ты увидел, Ты победил". А накануне 1919 года подвела итог: "Год моего рождения окончен".
В школьные годы Карин участвовала в христианских лагерях и кружках. Для других девочек такие встречи были формальностью, а для нее — испытанием чувств. Она подружилась с Агнес Феллениус, тревожной, замкнутой девушкой. Когда та впала в депрессию, Карин решила ее "спасти": "Она заставила Агнес готовиться к выпускным экзаменам, буквально силой воли протолкнула ее через испытание, — написала биограф Маргит Абениус. — Карин стояла у дверей экзаменационного зала, вся в напряжении, желая только одного — чтобы Агнес сдала". Эта детская серьезность, готовность переживать чужие страдания, как свои, потом станет сутью ее поэзии.
"Сейчас все пишут стихи. Никто их не покупает"
Первые поэтические шаги Карин Бойе начались с внутреннего кризиса — острого, почти мистического, в котором столкнулись ее стремление к самопожертвованию и желание быть собой. В 1921 году, студенткой педагогического колледжа, она должна была выбрать между теологией, к которой ее подталкивал ректор, и психологией, которая ее действительно интересовала. Этот выбор, казалось, имел нравственное измерение. В письме подруге Агнес Феллениус она писала:
Несколько дней я плакала, как дождливый день в Гетеборге. Молилась на коленях о знаке, но откровения не пришло. Внутренний голос говорил: "Пожертвуй собой! Кто ты? Муравей. Что можешь? Служи там, где нужно, а не там, где ты расцветешь. Ты должна склонить голову, отказаться от воли. Разве не видишь — это служение Богу? Твое место — там, где ты приносишь добро, а не где ты счастлива. Эгоистка, эгоистка!" Но громче звучало другое: "Я не хочу!"
Это "я не хочу" стало первым настоящим криком ее индивидуальности и в то же время толчком к поэзии. Именно тогда, в феврале 1921 года, появились стихи, вошедшие в первую книгу Карин Бойе "Облака". Позже она скажет, что в тот момент "раковина треснула", и она впервые ощутила себя в слове, образе и ритме. Кризис не разрушил ее веру, но преобразил ее. По выражению Маргит Абениус, "Бойе пришла к Богу как мистик: не через возвышенные догматы, а через личное, интимное, маленькое". В поэзии она нашла способ и служить, и утверждать себя — путь, где самопожертвование соединялось с творчеством.
Но даже тогда ей не хватало уверенности. Когда рукопись "Облаков" была готова, она не решилась пойти к издателю одна и взяла с собой мать. Карл Отто Бонниер, просматривая стихи, сказал ей с легкой иронией: "Сейчас все пишут стихи. Никто их не покупает". Однако через несколько недель, 10 февраля 1922 года, Карин получила письмо: "Я прочел ваши стихи с большим интересом. Вы действительно умеете писать. Мы издадим книгу". Гонорар составил всего 200 крон, но для Карин это было неважно. Она впервые услышала от чужого человека: "Ты можешь писать". Рецензии были в целом доброжелательными, хотя один критик, мужчина, не удержался от снисходительного комментария: "Не стоит ожидать многого, открывая сборник, на обложке которого стоит женское имя". Этот тон был знаком Карин. В Уппсале она столкнулась с академическим высокомерием к женщинам. Брат Ульф вспоминал:
Когда Карин в 1921 году начала учиться в Уппсале, она колоссально отреагировала на мужское доминирование. Дома никогда не было различий между мужчиной и женщиной, а там студенты и преподаватели относились к женщинам с пренебрежением. Она вступила в женскую студенческую ассоциацию и стала яркой защитницей равноправия.
Это внутреннее сопротивление — между долгом и свободой, между верой и волей — стало сутью ее поэзии. Она искала путь, как жить и как быть: "Ее лирика, — писал критик Бьорн Юлен, — на самом деле о простых вещах: как человек должен жить и как он живет <...> Она пишет о боли несовершенства, о том, как больно быть не тем, кем хочешь быть. Но именно из этой боли рождались ее стихи. Многие из них — любовные, но любовь у нее — это всегда попытка дотянуться до невозможного. Другие — о справедливости, открытости, ясности. "Пораженная чистотой" — это формула ее вечного стремления понять противоречие жизни. В жизни нет чистоты — она есть, может быть, в искусстве, где она мечтала "расписать деревянную ложку так, чтобы люди почувствовали Бога".
"Боль — это жизнь, когда она становится правдой"
Когда Карин Бойе поступила в Уппсальский университет, она уже отказалась от мысли стать учительницей. Вместо педагогики она выбрала гуманитарные науки — и прежде всего древнегреческий язык. "Я хотела читать Платона в оригинале", — писала она. Это решение казалось естественным для девушки, чья юность прошла под знаком духовных поисков и внутренних кризисов. В Уппсале 1920-х годов, где витал воздух европейских идей и свободы, Карин быстро оказалась в центре внимания.
Среди студенток она вскоре получила прозвище "Тео" — за пылкий, почти религиозный интерес к философии, за особое, "внутренне обращенное" выражение лица, которое кто-то сравнивал с прерафаэлитками. Ее внешность запоминалась: мальчишеская осанка, ясный взгляд, некрасивая в обычном смысле, но обаятельная, с мягкой, умной улыбкой. Биограф Маргит Абениус писала, что "ее лицо излучало открытость и чувственную прелесть, за которой угадывались умственная ясность и эмоциональная глубина". Однако самой Карин это не приносило уверенности. Она испытывала неловкость из-за своей фигуры, считая ее "слишком нескладной и женственной". В письме подруге Агнес Феллениус она призналась: "Жаль, что я такая уродливая". Когда Агнес собралась замуж и подруги фотографировались на прощание, Карин прикрыла ноги подушкой — "потому что они такие некрасивые" — и добавила: "Я хочу, чтобы все было красиво".
Учеба увлекала ее по-настоящему. После греческого она взялась за скандинавские языки, особенно за исландский. Древняя поэзия покорила Карин. В одном из писем она восторженно писала о лекциях по "Старшей Эдде": "Это единственные лекции, которые проходят слишком быстро".
Третьим предметом стала история литературы. Карин ждала от нее вдохновения, но быстро разочаровалась. Преподавание оказалось сухим и схематичным, "с подавлением самостоятельной мысли". Впервые в жизни Карин провалила экзамен. Это был удар, который сильно ее задел. Она писала, что "разочарование оказалось глубже, чем от неудачи: будто подрезали крылья мысли". Тем не менее университет стал для Карин Бойе пространством живой интеллектуальной жизни. Она участвовала в дискуссионных кружках, стала секретарем, а затем и председателем студенческого союза, организовывала театральные постановки. Ее называли неутомимой, она могла спорить о Фрейде до полуночи и утром писать стихи о Боге.
Бойе и ее подруга Анита Натхорст входили в одно и то же студенческое объединение, что-то вроде клуба. Там говорили о психоанализе, свободе, новых формах любви. Карин увлекалась не только Фрейдом, но и Адлером. Ее интересовало все, что могло объяснить внутренние противоречия человека. Биографы не нашли доказательств, что Карин тогда проходила психоанализ, но, по словам Абениус, "вряд ли удивительно, если она делала в этом направлении свои первые опыты". В ней действительно нарастала "потребность понять себя" — возможно, связанная с осознанием своей "инаковости". Именно тогда формировалась та Карин Бойе, которая позже написала:
Да, конечно, больно. Но боль — это жизнь, когда она становится правдой.
"Новый путь для духа"
После окончания учебы в Уппсале в 1928 году Карин Бойе переехала в Стокгольм. Город встретил ее шумом новых идей, марксистских кружков, лекций о Фрейде и бесконечных диспутов о будущем человечества. В это время она начала свой первый курс психоанализа у врача Альфхильда Тамма. Тайно, не говоря матери. "Психоанализ изменил ее во многих отношениях, — предположила биограф писательницы. — Без него она, вероятно, не пришла бы ни к браку, ни к радикальным идеям, которые тогда увлекли ее".
Стокгольм конца 1920-х стал для Карин лабораторией сознания. Она полностью включилась в движение Clarté — международную организацию, объединявшую скандинавских интеллектуалов, которые мечтали "освободить ум человека от буржуазных предрассудков и ложных ограничений". Здесь звучали два голоса: один призывал к социальной революции и переустройству мира, другой — к внутреннему освобождению через психоанализ. Карин тянулась к обоим. Она не только участвовала в собраниях, но и редактировала одноименный журнал.
Среди участников Clarté были поэты Гуннар Экелёф, Нильс Ферлин, Харри Мартинсон — имена, которые вскоре станут лицом новой шведской литературы. Там же был и молодой левый интеллектуал Лейф Бьёрк, увлеченный психоанализом. Он стал спутником Карин, а потом — мужем. Вместе они участвовали в политических дискуссиях и поездках, в том числе в знаменитом путешествии группы Clarté в Советский Союз в 1930 году. Эта поездка оставила глубокий след. Брат писательницы, Ульф Бойе, вспоминал:
Карин была членом Clarté — тогда это было скорее пацифистское, авангардное движение, но не политическое. Когда организация все больше стала склоняться к коммунизму, она ушла. Это было в 1930 году. Она ездила с Clarté в Советский Союз на две недели, но вернулась совершенно разочарованной.
В советской поездке Бойе увидела, как идеалы, о которых мечтали в Стокгольме, превращаются в систему контроля и страха. Позже, много лет спустя, эти впечатления всплывут в ее антиутопии "Каллокаин" — романе о государстве, где правду заменили страхом, а искренность стала преступлением. Покинув Clarté, Карин не перестала искать "новый путь для духа". В 1931 году она участвовала в создании журнала Spektrum, где дебютировал шведский поэт Гуннар Экелёф. Журнал публиковал статьи о литературе, архитектуре, музыке и искусстве. Это была попытка соединить европейскую модерность со шведским опытом. Ульф Бойе рассказывал:
Я часто говорил с Лейфом Бьёрком, который бывал у нас дома. Когда отец умер, он навещал нашу мать. Все они жили идеей перемен — но у Карин это всегда было не партийным делом, а внутренним поиском.
Ее политические симпатии никогда не становились догмой. Она не верила в революцию как в готовую схему, скорее как в моральное усилие. В одном из писем она писала, что мир не изменится, пока человек "не перестанет бояться собственной правды". После разрыва с Clarté и неудачного брака Бойе все чаще обращалась к внутренней теме — как соединить свободу с добром, истину с состраданием.
"Все в Берлине пахло концом — и все казалось началом"
После развода с Лейфом Бьёрком жизнь Карин Бойе оказалась в смятении. Брак, как отметила ее биограф Маргит Абениус, был скорее "товариществом, чем любовью", и не выдержал ни экономических трудностей, ни внутренних противоречий. В 1931 году Бойе впала в тяжелую депрессию, сопровождавшуюся суицидальными мыслями. По совету знакомых она обратилась к психоанализу — на этот раз в Берлине, городе, где в начале тридцатых годов переплетались искусство, политика и отчаяние.
В январе 1932 года Карин Бойе приехала в немецкую столицу и поселилась неподалеку от центра. Ее первым берлинским аналитиком стал доктор Вальтер Шиндлер, последователь Фрейда, применявший методы активного внушения. Шиндлер считал состояние Бойе крайне тяжелым и, по словам современников, говорил, что "это закончится плохо — через десять лет она покончит с собой". Два месяца терапии прошли мучительно: Карин писала в письмах, что каждый сеанс "словно разрывает душу на части". После кризиса она сменила врача и начала курс у Грете Лампль, женщины-психоаналитика.
Берлин того времени оказывал на Карин Бойе двойственное влияние. С одной стороны, это был город напряженной политической жизни, столкновений между левыми и правыми, город, в котором ощущалось надвигающееся крушение. С другой — столица свободных интеллектуалов, театров, кафе и подпольных сообществ. Бойе вбирала все: посещала спектакли, заседала в кафе, знакомилась с немецкими писателями и поэтами. В это же время она работала редактором шведского авангардного журнала Spektrum. Карин писала редакционные заметки, заказывала переводы, обсуждала структуру номеров, и все это — практически без оплаты. Чтобы выжить, она занималась переводами. В частности, перевела на шведский книгу Фриды Уль о Стриндберге. Но и эта работа не приносила почти ничего. Деньги уходили на психоанализ, жилье, поездки. Как вспоминал ее брат Ульф Бойе, "ее экономика была крайне шаткой. Она часто жила на грани нужды, иногда буквально в долг".
Берлинские месяцы были для Карин не только временем отчаяния, но и острого наблюдения. Через своего знакомого Вильгельма Шарпа, хорошо осведомленного о политических делах, Карин получила возможность увидеть, как в Германии набирает силу нацизм. Шарп познакомил ее с людьми из окружения Геринга и Геббельса. Карин даже присутствовала на одном из избирательных митингов, где Геринг, "весь в риторическом блеске", пытался склонить рейхспрезидента Германии Пауля фон Гинденбурга к поддержке Гитлера. По свидетельствам очевидцев, Бойе подняла руку в нацистском приветствии — не сделать этого означало подвергнуть себя риску. Однако никаких следов симпатии к нацизму у нее не было. Напротив, в разговоре с Шарпом она утверждала:
Невозможно соединить веру в человека, его достоинство и личность с послушанием диктатуре.
В Берлине Бойе познакомилась и с Марго Ханель, немецкой еврейкой, младше ее на двенадцать лет. Их дружба была одновременно утешением и трагедией, вписанной в мрачную атмосферу последних лет Веймарской республики. Позднее, вспоминая то время, Карин писала, что "все в Берлине пахло концом — и все казалось началом".
"Концентрат умирающего мира"
В письме к другу Томасу Олесен-Лёккену в 1932 году Карин написала: "Берлин — ужасный город, но поучительный. Здесь — кипящий котел Европы, где варятся безработица и нищета. Это впечатляет, но безутешно. Вся литература, которую здесь рекомендуют, дает то же ощущение: это умирающий мир — или центр, концентрат умирающего мира". Она видела, как нацизм превращается в массовую веру. В статье 1934 года в Social-Demokraten Бойе писала:
То, что разум играет столь малую роль в нацистской литературе, — не случайность. Это принцип.
Эта мысль — не просто литературное наблюдение. Бойе чувствовала, как в Германии исчезает рациональность, как в людях просыпается слепое, фанатичное начало. В марте 1932 года она вместе с норвежской женщиной-психиатром Ник Ваал побывала на избирательном митинге в Берлине. Там выступали Геринг и Гитлер, и их речь произвела на Карин, по словам Ваал, "ужасающее впечатление". В дневниках Бойе сохранилась почти дословная запись гитлеровского выступления, как будто она пыталась зафиксировать саму механику зла, которое видела.
Шесть лет спустя, в 1938 году, Карин оказалась в Вене, уже после аншлюса, когда город утонул в свастиках. "Здесь все странно, — писала она подруге Ингеборг Хольст. — То, что в Гамбурге и Берлине уже не действовало на меня, здесь пронзило до глубины. Я видела портрет — не карикатуру, не банальную идеализацию, а что-то аскетичное, напряженное, преданное. Мне вдруг стало ясно: здесь идет борьба между типами человека, между образами жизни — между теми, кто доверяется Силам и самим себе, и теми, кто старается эти Силы подчинить. И тогда я почувствовала — как, наверное, чувствует горячий национал-социалист, если вдруг узнает, что он на сто процентов еврей. Понимаешь? Все мое сердце — с другими"
Эти слова — одно из самых сильных признаний Карин Бойе. Она видела, как нацизм действует не только как политическая сила, но и как психологический механизм подчинения. В письме к норвежскому писателю Инге Кроканну она уточняла:
Мне кажется, мы приближаемся к первохристианским временам — к великому противостоянию между теми, кто видит смысл жизни во внутренней созидательной силе, и теми, кто позволяет себя механизировать, кто движим извне. Наши глубочайшие проблемы — это всегда вопросы мировоззрения и веры.
Для Карин нацизм был не только системой, но и болезнью духа — отказом от внутренней свободы, от личной совести. В Вене она пережила почти физический страх — "парализующий ужас". Перед глазами стояли улицы, заполненные людьми с повязками со свастикой, и плакаты, обещавшие величие через повиновение. Но Бойе не останавливалась на осуждении. Она пыталась понять, почему люди следуют за диктатором, почему вера в вождя подменяет веру в человека. В письмах того времени повторяется мотив внутренней борьбы: человек должен сопротивляться, даже когда кажется, что сопротивление бессмысленно.
В незаконченном романе "Благовещение" (Bebådelse) Бойе пыталась осмыслить, как война и тоталитаризм меняют человеческое восприятие, лишают людей способности к надежде и действию. Герои книги разрываются между отчаянием и желанием бороться. По словам исследователей, этот роман — отражение ее собственной совести: страха, что, занятая личными переживаниями, она недостаточно делает для мира, который горит. Вывод самой писательницы был ясен и страшен:
Политическая борьба, любая форма сопротивления — это жертва, которую каждый человек обязан принести, несмотря на бессилие и сомнения.
К моменту, когда Бойе писала свой последний роман "Калокаин" — летом 1940 года, когда Третий рейх казался непобедимым, — она уже знала, что происходит, когда "вера в человека" уступает место вере в систему. Ее антиутопия стала не пророчеством, а итогом тех лет, когда она видела, как Европа, ослепленная дисциплиной и страхом, превращается в "механизированный мир", против которого она — тихо, но неуклонно — восставала.
"Варварство времени"
Роман "Каллокаин" — одно из самых пронзительных предчувствий XX века. Он был написан в 1940 году, когда сама Бойе, как вспоминали ее друзья, "сидела в Алингсосе (город в Швеции, — прим. ред.) и писала будто одержимая демоном". Она признавалась: "Я боюсь". В письме к шведскому поэту Эббе Линде добавляла:
Я боялась ее [книги] — она так непохожа на то, что я обычно пишу, а под конец это была чистая пытка. Но если мне было страшно писать ее, пусть, черт возьми, читателю тоже будет немного страшно.
Этот страх — подлинная реакция человека, который видит, как идеалы человечности рушатся в реальности. "Каллокаин" родился из отчаяния перед тем, что Бойе называла "варварством времени". Бойе видела, как нацистская идеология превращает человека в часть механизма, как государство становится богом, а донос — высшей формой гражданской добродетели.
Главный герой романа, химик Лео Калль, живет в мире, где любовь объявлена пережитком, а семья — временной ячейкой, существующей лишь до тех пор, пока дети не вырастут и не уйдут в лагеря. Он служит в Четвертом городе Химиков Всемирной Империи, в обществе, где каждый шаг, каждый жест и слово контролируются "глазами" и "ушами полиции". Даже дома человек не остается один: "домашняя помощница" обязана вскрывать письма, подслушивать разговоры и еженедельно составлять отчет. И все же — есть одно, что государство пока не может подчинить: мысли. Лео Калль произносит формулу, которая и сегодня звучит как предупреждение:
Так как из мыслей и чувств рождаются слова и поступки. Так как же они могут быть личным делом каждого? Разве каждый человек не принадлежит Всемирной Империи целиком и полностью? Кому же, как не Империи, должны принадлежать его мысли и чувства?
Научный триумф Лео — создание сыворотки правды, Каллокаина, которая лишает человека последнего убежища — внутреннего мира. Лео проводит эксперименты с сывороткой на добровольцах из Службы жертв-добровольцев. Молодые люди, воспитанные в духе патриотической самоотдачи, готовы принести себя в жертву Империи. Но первый подопытный, "номер 135", под воздействием сыворотки признается: он стыдится того, что утратил энтузиазм, что боится умирать. Лео впервые ощущает зависть к его прежней вере и стыд за собственные опыты.
В этом — трагическая двойственность романа. "Каллокаин" не только политическая антиутопия, но и исповедь человека, который вдруг понимает, что монстр, против которого он борется, растет внутри него самого. Бойе создала мир, насквозь пронизанный отголосками нацизма. Когда Лео говорит своему начальнику Эдо Риссену: "Наши биологи сейчас полностью установили истину: народы Мировой Империи и племена, живущие по ту сторону границы, принадлежат к совершенно разным расам", — перед читателем вспыхивает зеркало расовых теорий Третьего рейха. Точно так же в мире романа государство стоит выше закона, морали и личности. Когда Риссен пытается возразить, что эксперименты с Каллокаином незаконны, Лео отмахивается: все, что служит Империи, — законно.
Даже интимная жизнь в романе подчинена демографическому расчету. Секс — лишь способ пополнить население, а любовь — опасное, почти преступное чувство. Еще в 1934 году Бойе писала о полуавтобиографическом романе Йозефа Геббельса "Михаэль": "Это, пожалуй, самое утонченное выражение антиэротической установки, проходящей через всю нацистскую литературу. Она проявляется в черной краске, которой писатели мажут нравы противников, доходя до комического".
Бойе прекрасно понимала, что слишком явные параллели с нацистской Германией могли привести к запрету книги. В письме издателю Бонниеру она осторожно замечала: "Содержание выражено достаточно общо, тенденция — тоже, так что я едва ли верю в изъятие. Если хотите, я могу заменить все имена на китайские — они и так собраны откуда попало, так что ни одна великая держава не может узнать себя". Тем не менее "Каллокаин" невозможно спутать ни с чем другим — ни по силе, ни по внутренней тревоге. В этой книге Бойе объединила то, что прежде считала несовместимым: политическую прозу и чистую поэзию духа. "Антиутопия, — писал один из критиков, — стала зеркалом утопии, искаженной страхом".
"Духовная воинская повинность"
Последний год жизни Карин Бойе был временем острых противоречий. В 1940 году, уже известная поэтесса, автор антиутопии "Каллокаин", она добилась международного признания: книгу хвалили в прессе, а в Копенгагене, где она участвовала в "Шведской неделе", Бойе была представлена королевской семье. Германия к тому времени уже оккупировала Данию, и поездка шведской делегации с поэтами и писателями имела политическое значение. Немецкие литераторы пытались проводить собственные чтения, но никто на них не пришел. Шведские же поэты собрали аудиторию, и имя Карин Бойе стало символом независимого, человеческого искусства на фоне нарастающего ужаса Европы.
Но за этим внешним триумфом скрывалось разрушение. Бойе узнала, что ее самый близкий человек и подруга Анита Натхорст умирает. "И вот, — писала она в письме к другу, — когда, наконец, достигаешь чего-то, что зрело в тебе двадцать лет, человек, которого это касается, умирает от рака". К тому времени Анита жила в Алингсосе вместе с Бойе, но вскоре переехала в Мальмё — официально "по медицинским причинам". Для Карин это стало ударом. В доме осталась ее подруга и компаньонка Марго Ханель, к которой Бойе испытывала жалость и чувство ответственности за ее судьбу. Внутренние конфликты раздирали Карин на части.
Весной 1941 года Карин все чаще впадала в депрессию. Она работала мало, почти не спала. В апреле 1941 года по радио передали сообщение о пропаже Карин Бойе. Ее брат, Ульф, немедленно связался с матерью и поехал в Алингсос: "Мы договорились, — записал он в дневнике, — что если Карин не найдут к завтрашнему дню, я возьму несколько дней отпуска и сам возглавлю поиски". По его дневнику можно восстановить почти покадрово трагические сутки, предшествовавшие находке. 23 апреля Бойе покинула дом врача Брэтта, у которого она часто останавливалась. Она вернула кухарке карточку на хлеб и вышла. Позже служанка нашла рядом с карточкой ключ Карин от квартиры. Когда вернулась Анита, ключ вызвал у нее тревогу. Вскоре обнаружили и пропажу пузырька со снотворным.
Доктор Брэтт рассказал Ульфу, что незадолго до этого Карин жаловалась на бессонницу: "Снотворное не действует, — говорила она, — и у меня нападки слез". Она уже однажды пыталась покончить с собой — в 1936 году в Стокгольме, потом снова в 1940-м, но Анита успевала остановить ее. Теперь никто не помешал. Вечером того же дня в Алингсосе начали поиски. "Сто человек были на ногах: военные, полицейские, скауты, Красный Крест", — записал Ульф. Привезли собак из Гетеборга, прочесывали леса. Один из следователей вспоминал, что "лес был дикий, труднопроходимый, и вовсе не исключено, что она просто заблудилась". Но находки — платок, бинт с запахом духов — вели все глубже в чащу.
25 апреля поиски продолжались. Ульф с полицией обходил берега озера Мьёрн. Несколько свидетелей видели женщину, похожую на Бойе: одна — на автобусной остановке, другая — у дороги в город Кунгэльв. Похожая на Карин женщина шла "в сером пальто, без сумки", спросила, как дойти до города, и, услышав, что путь долгий, ответила: "Пойду, сколько смогу". На третий день, 26 апреля, военные усилили поиски: "Двести десять человек из гарнизона прибыли для прочесывания местности", — записал брат. Ульф пошел в лес сам, вместе с доктором Брэттом. "Когда мы вернулись, пришла весть: ее нашли". Она сидела под деревом, у подножия большого камня, с видом на долину и город — в своем любимом месте. Рядом лежала пустая бутылка из-под воды и флакон от снотворного. "Она была тепло одета, — отметил брат, — словно собиралась не умереть, а просто уйти и быть одной".
Эта смерть выглядела страшно тихой. Позже доктор Брэтт говорил, что в последние месяцы она словно "жила на пределе". Анита вспоминала: "Я знала, что у Карин есть эта тьма, но не верила, что она ее выберет". Поэтесса ушла из жизни в 40 лет. В тот же год "Каллокаин" продолжал издаваться и обсуждаться. "Я чувствую, — писала она за несколько месяцев до смерти, — будто выполнила свою духовную воинскую повинность".
Издательство: Like BookПеревод со шведского: Ирина ДмоховскаяКоличество страниц: 256Год: 2023Возрастное ограничение: 16+
Екатерина Петрова — литературная обозревательница интернет-газеты "Реальное время", ведущая телеграм-канала "Булочки с маком".